Альберт Усольцев - Светлые поляны

Кондрат Шамин, поправлявший опалубку завалин, лишь беззвучно посторонился и тяжело вздохнул, словно Витька своим ходом направлялся не на пастбище, а на деревенское кладбище.

Выгнали нормально, спокойно. Да и чего там выгонять-то — вынули из загона три закидонки-жердочки, и стадо сонно вытянулось.

Королева стояла у выхода, просматривая коров: не хромает ли, не больна ли выменем? Могла она и вернуть больную животинку хозяйке. Королева на этот счет была строга, она говорила, что на лугу корова работает, а болеть должна по всем человеческим правилам дома, в тишине и уходе.

Витька уже представил себе вечер. Он, едва дотащившись до постели, ложится спать, успев только в полусне сказать бабушке, что вместо сегодняшнего ужина он завтра дважды пообедает. А Королева как ни в чем не бывало проводит глазами в последний двор последнюю скотинку, убедится, что все пришли и нет отставших по заулкам, и на обратном пути будет заходить в дома, обсказывать хозяйкам поведение их любимиц, и хозяйки будут доверять ей, будто врачу, самые сокровенные тайны. Витька никак не мог забыть жуткие военные зимы, когда люди себе в еде отказывали, ходили в тряпье, а на базаре выменивали на последний хлеб копну сена, не охапками — пригоршнями ее задавали, смешивая с объедью, а держали коровку не бог весть в каком, но живом теле, потому как знали — в ней по весне, после отела, будет и ломоть хлеба, и щепотка сахарину, и обновка, в ней будет спасение. Известия об анализах весенней крови ждали, затаив дыхание, и если по болезни приходилось колоть коровку, то ревмя ревела по ней хозяйка.

Чудным был этот день осенин.

Витька пристроился впереди стада, команды Королевы не долетали из-за встречного ветра, вязли в нем, и у Витьки было полное моральное право разрешить стаду передвигаться так, как оно этого хотело.

Удивительной была и земля. Витька впервые почувствовал, что роса, застывшая в пустотелой соломине, пахнет хлебом. В первый раз он увидел, что березы стоят, взявшись за руки, как дома в деревне. Что у солнца человеческое лицо с доброй улыбкой и мягкими серыми глазами. Впервые он услышал, что земля, небо и солнце разговаривают между собой обыкновенным человеческим языком.

Наизусть знал Витька этот небольшой кусок родной земли: каждый колок, каждое поле, каждую лощинку — все было за детские годы просмотрено и изучено до мельчайших подробностей, и казалось, нечему было уже удивляться, но Витька шел и удивлялся. Удивлялся стерне, похожей на таинственные, залетевшие с другой планеты стрелы, ушедшие по самые наконечники в мягкий земной чернозем, удивлялся свежему молодому муравейнику, неожиданно выросшему под березой, удивлялся новой норе осторожного крота, удивлялся хлопкам плодов белой дремы, удивлялся каждому своему шагу, потому что это были шаги по своей земле, на которой ему предстояло жить, работать и, может быть, умереть. О смерти он подумал как о чем-то еще недосягаемо далеком, почти нереальном, так как между ней и сегодняшним днем лежало удивительно заманчивое и интересное пространство — жизнь.

Стороной проплыло остожье «ветеринарного кладбища». И черной точкой вспомнился тот случай, в сорок шестом…

Забили тогда колхозного кабана, рожу у него признали. Поручили заразную тушу отвезти Ивану Мазеину вот сюда, за черное остожье. А Иван передал несложное дело сыну Вовке, Кито. Тот кабана отвез, но не закопал в землю, как было наказано, а развел кострище и зажарил. Боевой он был, Вовка-то Мазеин.

Ребята как раз пришли за мерзлым шиповником, который можно было сосать, как конфетки. Будто король, сидел Кито у жареного кабана. «Садись со мной, робя, два раза не умирать, одного не миновать!» — пригласил он. Витька и Шурик, выждав некоторое время — умрет или не умрет человек, — подсели к жаркому, начали уплетать так, что за ушами затрещало. Доня сразу понеслась в деревню сообщать народу, что Кито, Витька и Шурик рожистого кабана на скотском кладбище едят! Народ не поверил, потому никто и не пришел. И ничего, ни один из ребят не скончался.

Жестокая это была земля, и не гагачьим пухом расстилалась она перед Витькой. Но и сейчас с каждым годом росло в его душе необъяснимое чувство сродства с этой землей, на которой прошло-прокатилось босоногое детство, полное горечи и радости, скорби и счастья.

А вот астапьевская пустошь… Здесь всегда ставили длинный зарод осочного сена. Ставили на всякий случай. Если зима выдастся длинной, а колхозный сенник совсем опустеет, то приедут и за этим кормом, худым, наполовину состоящим из осоки, на четверть из несъедобного очеретника, еще на четверть из кровохлебки. Это сено и лошади с трудом будут есть, не говоря там уж о коровах или овцах. С астапьевского зарода ребятам не возбранялось брать несколько охапок на костры под масленицу. Зажигали костры прямо на улице вечером. Выходили к ним и большаки. Подвыпившие куражились, прыгали через пламя, трезвые молчали. А Витьке нравилось смотреть на освещенную деревню. Сейчас лампочка только одна на конном дворе светит, а тогда электричества вообще не было, и с наступлением ночи деревня заживо тонула в какой-то дегтярной полынье. Сено с астапьевского зарода в огонь годилось куда больше, чем на корм скоту.

О милешкиной дубраве, в которой сейчас было стадо, ходили легенды. На озерцо, сплошь затянутое роголистником, сел отставший от каравана белый лебедь, больной, выбившийся из сил. Сел безо всякой надежды выздороветь на этой незнакомой земле, которую раньше видел только с большой высоты и считал неприветливой, неласковой. А вот возьми ты — приняла его земля, раны залечила, сил придала, вновь поднялся он в поднебесье, посмотрел на землю и увидел, что дубрава похожа на его родной журавлиный ключ. С тех пор он каждую весну и каждую осень, пролетая над милешкиной дубравой, делал круг. Витька никогда не видел белых лебедей, а услышав в детстве легенду, нередко приходил в дубраву, но счастья высмотреть белого лебедя так и не выпало.

И все-таки Витька не терял надежды и даже сегодня всматривался в небо — а вдруг… Ведь по той легенде человек, увидевший белого лебедя, становился бессмертным.

Тут с ребятами спор зашел — интересно или неинтересно «всегда-всегда» жить. Вовка Мазеин сказал, что ни к чему это. Шурик заявил, что интересно. Он хотел бы посмотреть на ребят той далекой вечности, как они будут запрягать и выпрягать лошадей, возить копны, закладывать силос, распахивать картошку. «Фи, — сказала Доня, — это все будут делать машины». — «Ну а машинами-то кто будет рулить?!» — спросил Шурик. «Никто, кнопки», — сказала Доня. «Тогда неинтересно, — изменил свое желание Шурик. — Чего смотреть на кнопки?»

А вот рассохинская межа…