Алексей Дебольский - Когда мы молоды

Опять вертится фреза, льется ровной струей белая эмульсия. Как молоко, только пить нельзя. «Пойти попить, что ли?» — думает Федька и, хотя пить ему не хочется, идет к бачку. Отвертывает кран, над медной трубкой поднимается вялый фонтанчик. Федька пьет, но от этого ему сильней хочется есть. Эх, на фронт бы! Там хоть и стреляют, да зато они сыты. Слышал Федька разговор — там кормят от пуза!

Сменил установку, пустил на самоход. Вертится фреза… Как хочется спать! Нет сил удержать веки, они как свинцовые. Мука смертная!

У других бомбежки бывают… Все же разнообразие. А сюда, в Сибирь, они не долетают, далеко. Голова падает, Федька чувствует подбородком холодный ворот спецовки, сыроватый от брызг эмульсии… Что же делать, что придумать, чтоб не хотелось спать?

Проклятая ночная смена, и кто ее только выдумал! Если б хоть днем поспать толком, а то валяешься в нетопленой комнате, под всеми по́льтами, а младшие — дверью хлопают, возятся, шумят, и приструнить их некому — мать на работе. И отца нет. Разок как следует выспаться, тогда бы…

Нет больше сил! Стоишь, клюешь носом, еще стукнешься лбом о станок. Нет, больше в ночь — ни за что!

Глаза слипаются. Голова не держится, падает. Что делать?

Кореш с соседнего завода рассказывал: у них один парень сунул палец под фрезу, ноготь сорвало, ну и косточку немного помяло. Сказал, нечаянно, стружку, мол, счищал, и затянуло… Две недели на больничном отгулял.

Две недели! А палец — подумаешь, покорежит маленько, что с того?

А вдруг оторвет? Да нет, не может быть! Что он, маленький, не понимает — провернет фрезой и выбросит, только помнет немного.

Кровь побежит… Завязать? Пойти поискать тряпочку? Нет, нельзя, скажут, приготовился, догадаются, что нарочно. Шапкой зажать. Медпункт недалеко. Станок остановить… Нет, пусть работает, а то скажут — ишь, даже станок остановил, сразу поймут. Нет, все же надо остановить. Вдруг авария получится! Лучше остановить. Может, и не догадаются, наоборот, даже похвалят, скажут — вот сознательный, поранился, а все равно о станке в первую очередь подумал.

Федька смотрит туда, где фреза, вращаясь, соприкасается с обработанной поверхностью, гладкой, блестящей. Вот сюда пальцем, как будто сметаешь стружку… Вот сюда. Сюда…

Ну, что же ты? Струсил?

Эх ты, герой! Неужели струсил?

Теперь это дело принципа. Неужто побоюсь?

Федька завороженно смотрит туда, где большая спиральная фреза с крупными зубьями соприкасается с поверхностью гаек, смотрит, как бы прицеливаясь, сам себя подстегивает упреками в трусости, и — тычет палец под фрезу.

Все происходит в мгновение ока.

Фреза проворачивается и выталкивает палец — невредимым: он попал между зубьями, только прищемило малость.

Федька чувствует, что взмок от пота. И громко, облегченно смеется.

Еще раз? Нет уж, дудки! Хорошо, что так обошлось.

На некоторое время сон отступает. Федька не завидует больше ни инструментальщице, ни солдатам на фронте, ни тем, кого бомбят, ни токарю Кононову с его живой работой, которая не дает скучать. Но через полчаса снова накатывается тяжелыми волнами сон. Накатывается еще неодолимее, никакими силами не справиться с ним, не оторвать подбородок от холодного влажного ворота… Третья ночь, она самая трудная… Только ее выстоять, а там уж легче, втянешься.

Эх, что это я, в самом деле, дурака валяю! Вот запущу сейчас на самоход, а сам возьму да и сосну минуточку-другую, пока оно крутится. Минут десять — пятнадцать. Говорят, достаточно соснуть самую малость, и потом уже легче. Поставлю ограничитель, чтобы самоход выключился, как проход кончится… Да я и сам не просплю, так уж, на всякий случай…

Федька укрепляет кулачок ограничителя в боковом пазу, стелет на пол у станка старенькое пальтишко и ложится.

Так его и находит утренняя смена.

Готовить собрание поручили профоргу цеха Марии Михайловне, заведующей тарифно-нормировочным бюро. Женщина она была энергичная и обязанности свои исполняла ревностно.

В цехе было на кого опереться. Например, активист Николай Гольцов, еще недавно отличный фрезеровщик, а провоевал полгода, вернулся без руки, — куда его? Поставили нормировщиком. Был еще мастер Матюшин, человек старой рабочей закалки, нетерпимый к баловству и безалаберности. Был токарь Кононов — гордость завода. Были и другие, положительные, грамотные люди. С каждым из них Мария Михайловна поговорила накануне.

— Вы уж так, Василий Иваныч, — настраивала она старого мастера, — по-рабочему, на совесть больше напирайте.

— Какую еще совесть!.. — отворачивался Василий Иванович. — Не стану я выступать. И вообще, скажу вам, зря вы это затеяли.

— Ну как же, Василий Иваныч? Вы тут чего-то недопонимаете. Если мы станем проходить мимо фактов разложения трудовой дисциплины…

— Это Федька-то? Нашли разложение…

— Ах, Василий Иваныч, как вы узко смотрите. Ведь дело не в Завацком, а в том, как прореагирует коллектив. Если все станут располагаться спать возле станков…

Василию Иванычу некогда было спорить; сдвинув на лоб очки, он засопел и буркнул: «Ладно, скажу чего-нибудь. Воспитатели…»

Невыспавшегося, усталого Федьку привели, когда все уже собрались. Он пошел искать место в задних рядах, но Мария Михайловна остановила его:

— Нет уж, пожалуйста, Завацкий, садись вот сюда, чтобы все тебя видели.

У Федьки не хватило духу возразить. Он покорно уселся на скамью сбоку от стола президиума — не то почетный гость, не то подсудимый.

«Ну, давай поскорей, начинай, что ли», — беспокоился народ, потому что все спешили домой. Это экстренное собрание пришлось очень некстати, а не пойти нельзя; вопрос важный и время военное.

Первой держала речь сама Мария Михайловна. Говорить она умела складно, слушали ее тихо, с вниманием, и это еще больше воодушевляло ее. Она уже сказала про рабочую совесть и про то, как нетерпимы отдельные, пусть единичные факты нарушения дисциплины и как зависит от дисциплины выполнение производственной программы.

— Тот, кто вносит анархию в нашу трудовую среду, — говорила Мария Михайловна, одергивая серый жакет, — кто допускает отступление от железного порядка и дисциплины, тот разлагает наши ряды, тот тем самым вольно или невольно играет на руку врагу!

На Федьку, сидевшего у всех на виду, ее слова обрушивались словно тяжелые камни. Теперь все представилось ему в ином свете, в его сознании возникали жуткие картины. Гибли под вражеским огнем наши солдаты на фронте, им нечем было отбиться, не хватало боеприпасов; снарядов недоставало, потому что мало было стали, а сталевары оплошали из-за нехватки разливочных ковшей — и все из-за недоданных огромных гаек. И в самом начале этой роковой цепи стоял он, Федька Завацкий, и самое ужасное заключалось в том, что был он и не Федька вовсе, в его бумагах значилось не Федор, а Фердинанд; и отец его не воевал на фронте, а строил железную дорогу где-то под Сызранью; и дома у них прежде, до самой войны, говорили по-немецки, на том же языке, что и фашисты. Об этом многие знают, но никто никогда даже не заикнулся, сама Мария Михайловна, строгая и страшно принципиальная, ни слова не проронила, но от этого не легче. Только теперь он с полной силой ощутил свою вину, во сто крат отягощенную тем, что он не Федька. Все ниже и ниже опускал он голову, все выше поднимались худые острые плечи. И вдруг губы задрожали, углы рта поползли в стороны, подбородок сморщился, и по щекам неудержимо потекли слезы.