Алексей Дебольский - Когда мы молоды

— Хорошенько прокипятите нож, — сказал врач. И, улыбнувшись как бы виновато, добавил: — Не бог весть какой хирургический инструмент, но он сослужил нам хорошую службу. Нельзя было терять ни минуты.

— Ах, доктор! Как мне благодарить вас!

— Не стоит об этом. С вашего позволения, я еще немного останусь понаблюдать за мальчиком.

Ушел он лишь поздно вечером, сделав еще один укол, и сказал на прощание:

— Завтра я зайду взглянуть на него.

Мать робко присела на край кровати. Она беззвучно плакала.

— Милый мой маленький мальчик, — говорила она, гладя его руку. — Усни теперь. И все будет хорошо, да?

Мальчик смотрел на нее благодарно и нежно.

1982

— С понедельника поставь одного фрезеровщика в ночь, — сказал мастеру Матюшину начальник цеха, — а то вовсе зашьемся с проклятыми гайками. Токари гонят и гонят, а фрезеровщики не поспевают.

— Кого же я поставлю? — засопел Матюшин, сдвигая на мясистый морщинистый лоб овальные, царских еще времен очки в стальной оправе. — Одни пацаны.

— Ну как — пацаны? — возразил начальник цеха. — Вот прошлый раз работал один, рослый такой. Самостоятельный парень.

— Завацкий Федька? — старик сердито отвернулся. — Шестнадцати еще нет!

— А что делать, Василий Иваныч? Война…

Подходя к универсально-фрезерному станку «Цинциннати», мастер Василий Иванович, глядел строго и внушительно. За станком стоял тощий паренек в черной старенькой спецовке с чужого плеча, она болталась на нем как на вешалке, длинные рукава пришлось подвернуть и обвязать веревочками. Василий Иванович некоторое время будто бы присматривался к работе фрезеровщика, и парнишка тоже начал критически оглядывать свое хозяйство: не дрожит ли оправка, достаточно ли обильно падает на широкую фрезу струя охлаждающей эмульсии, не набралось ли слишком много стружки?

Но Василий Иванович только делал вид, что следит, как идет работа, а сам искоса разглядывал паренька, его острые плечи, длинную шею, бледное сосредоточенное лицо — на нем даже веснушки выцвели от недостатка солнца и питания. Синеватые губы сжаты, посапывает от усердия длинный, расширяющийся книзу нос, брови нахмурены, над высоким лбом топорщится жесткий вихор. По четвертому разряду работает. Василий Иванович в его возрасте был еще мальчиком на побегушках.

— Значит, так, Завацкий, — сказал наконец мастер. — С понедельника выйдешь в ночную. Ясно?

Василий Иванович человек крутой, с ним не больно-то поспоришь. Но ночная смена!

— Опять я? — сиплым баском возразил парнишка. — Почему всегда я?

Против ожидания, мастер не рассердился, не гаркнул, а заговорил миролюбиво, словно с равным:

— А кого я поставлю, ты сам посуди? С кем работаем-то? — он оглядел соседние станки: за ними стояли женщины, матери семейств, да мальчишки и девчонки, малорослые, тощие, ненадежные… — Мужиков-то нету.

Первая ночь прошла, в общем, терпимо. Во вторую, после двенадцати, стало здорово клонить в сон. Но Федька Завацкий прошелся по цеху, стрельнул закурить у токаря, нарезавшего резьбу на тех самых большущих гайках, которым он фрезеровал грань, и так дотянул до утра. На третью ночь глаза стали слипаться сразу после начала смены. Третья ночь — критическая. Пересилишь себя — значит, втянулся, дальше пойдет уже легче.

Стоит Федька у станка, смотрит, как широкая фреза с крупным спиральным зубом, быстро вращаясь, снимает толстую стружку с огромных круглых гаек, зажатых в чугунные тиски. Зачем такие гайки? Для танков? Не может быть, очень уж большие. Для каких-нибудь сверхтяжелых орудий? А может быть, просто для разливочных ковшей, как в мартеновском цехе? Кто их знает. Велят делать, значит, нужны.

Вертится фреза, льется на нее из резиновой трубки белая эмульсия, ползут навстречу вращению салазки, растет потихоньку горка свежей колючей стружки. Федька счищает ее щепочкой, проталкивает по пазам стола в самый конец, а там осторожно, чтобы не занозиться, собирает рукой и — в ведро, старое, корявое, что стоит на черном от мазута торцовом полу. Гайки, фреза, эмульсия, тиски, стружка, черный торцовый пол… Скупой свет лампочки над станком, его широкая, размытая тень…

Цех ночью кажется огромным, как будто и конца ему нет. Днем здесь шумно и тесно, у каждого станка люди, а в ночную смену — там горит одна лампочка, тут другая, подальше третья, и желтеет вдали освещенный прямоугольник окна инструменталки. Она открыта, но инструментальщица, конечно, спит. Что ей ночная смена: кому надо — разбудит. Есть же счастливые люди на свете!

В цехе тишина. А шумы от нескольких станков, работающих в разных концах, доносятся сквозь эту тишину, как бы даже не тронув ее. Мало людей в ночной смене. Не хватает народу. Все ушли на фронт.

Вертится фреза, льется эмульсия, а глаза закрываются сами собой. Стружка… Надо ее убрать, но руку так трудно поднять…

Слава богу, готова еще одна грань, выключаем, ставим гайки другой стороной, снова запускаем станок. И спать уже не так хочется. Можно бы ставить гайки по одной, тогда переставлять приходилось бы чаще, но потеряешь много времени, мало сделаешь, опять нехорошо…

Зажав гайки новой гранью, Федька пускает станок на самоход. Опять вертится фреза, и медленно, почти незаметно для глаз, ползут навстречу вращению салазки. И опять нестерпимо хочется спать. Надо сходить к токарю, может, даст закурить.

Токарь этот уже старый, ему, наверно, лет тридцать с гаком, женатый, и даже дети, говорят, есть. Оставили на заводе, бронь дали как незаменимому специалисту. И верно, на любом станке может, а уж токарь какой — артист! Вот он нарезает внутреннюю резьбу на огромных гайках, куда целая оглобля влезет. Как бешеный крутит рукоятки суппорта, заводит внутрь длинный крючковатый резец, не видя, подводит его к внутренней поверхности гайки, тут же включает резьбовой ход, и резец быстро выползает наружу, а перед ним, отливая синевой, извивается горячая, ломкая стружка. Загляденье, а не работа.

— Здорово, Кононов, — говорит Федька.

— Здорово, — отвечает Кононов, даже не обернувшись. Вот работает, дьявол! — Ты чего, опять в ночную?

— Ну да… Мужиков-то нету.

— Вот и я… Мужиков-то нету.

Федька стоит рядом, переминаясь с ноги на ногу. Смотреть уже неинтересно — чего смотреть, надо ж сказать, зачем пришел.

— Слушай, Кононов, — отваживается наконец Федька, — закурить не найдется?

— Чего, закурить? Будешь носом дурить, — отвечает Кононов. — У самого, брат, две штуки осталось. А до смены еще — ого!..

Можно бы поспорить, может быть, и неправду он говорит. Сказать ему: «Да погляди, вдруг и не две», — а вынет пачку, заглянуть, и если там действительно больше, то уж придется дать. Но, наверное, у самого станок уже вертится вхолостую, надо бежать менять установку. Так и не удалось закурить. Долго простоял. Надо было, как подошел, сразу и спрашивать. Эх, разиня…