Алексей Дебольский - Когда мы молоды

Смех утих, но было по-прежнему весело. Класс во все глаза смотрел на нового учителя. Все уже знали, что он способен на неожиданное.

На другой день на первом уроке опять летали голуби, а принять участие в их метании было уже нельзя, куда бы это могло завести?! Никодим Васильевич опять выжидал, но теперь уже сидя. Опять девочка с первого ряда взывала к тишине, теперь не одна, ее поддерживали другие. Он ждал, когда «заводилы» сникнут перед его невозмутимостью. Дождавшись критической точки, угаданной интуицией вчерашнего школьника, Никодим Васильевич встал, и воцарилась тишина. Все его мыслительные способности были теперь мобилизованы, чтобы доказать четырем десяткам сорванцов, что правописание безударных гласных важнее, чем метание голубей. Но все же он успел отметить про себя: «Встаю — тишина!» Никодим Васильевич посмотрел на часы: прошло одиннадцать минут с начала урока.

— Ну, что вы скажете о Ладогине? — спросили его в учительской.

Здесь Никодим Васильевич чувствовал себя стесненнее, чем в классе. Он был самым молодым, и все его коллеги, преподаватели младших классов, были женщины.

О Ладогине? Никодим Васильевич догадывался, что от него хотят услышать. Ведь Ладогина, переростка и второгодника, считали главным носителем зла в третьем «б». Его считали неисправимым. Подтвердить общепринятое мнение — чего проще! Но Никодим Васильевич отвергал общепринятые мнения. Он не мог пользоваться ими, потому что презирал приходящих на готовенькое, он считал себя вправе пользоваться только тем, что создал сам.

— Ладогин? — переспросил он. — Способный мальчик.

Кто-то возмущенно фыркнул, кто-то сказал «ха-ха», краснощекая пожилая учительница, подняв седую голову от груды тетрадок, посмотрела на него с любопытством. Конечно, он знал и другую часть правды о Ладогине, ту самую, ходячую, но подтверждать ее он не хотел, он хотел ее опровергнуть.

…День первый.

На задней парте — рослый, белобрысый мальчик — гигант для своих лет, — с чистым, белым лицом, голубыми, ясными, чуть навыкате глазами; одетый в черную суконную гимнастерку. Рядом — среднего сложения, пожалуй, даже щуплый мальчуган. Круглолицый, нос легонько задран кверху, по бледному лицу рассыпаны мелкие коричневые веснушки. Глаза темные, издалека не разглядеть, то ли карие они, то ли пестрые, — бывают такие, озорные, темно-серые с прозеленью и с коричневыми полосками, как арбузная корка. Темные волосы не причесаны, на макушке торчит вихор. На мальчишке серый хлопчатобумажный свитер, ворот сильно растянут, оттуда торчит тонкая шея, как стебель из цветочного горшка. Белобрысый усидчив и безмятежен, а щуплый насторожен и вертляв. Который из них Ладогин? Откуда-то оттуда прозвучало тогда: «Это не я».

Щуплый мальчик в сером свитере просидел два урока в каком-то оторопелом созерцании нового учителя. Еще бы: такой молодой, голос звонкий, хотя и басистый, глаза веселые, ладная спортивная фигура, ловкие движения — невидаль! Что будет делать? Эх, что ж ему делать — учить нас будет, на то и поставлен.

На третьем уроке, когда Никодим Васильевич стал вызывать к доске, на лице щуплого мальчика появилось невинно-сосредоточенное выражение. При этом он сильно подался вперед, открыл даже крышку парты и вытянул руки.

Никодим Васильевич все заметил и все понял. Значит, это Ладогин? А вдруг не он? Все равно рискнем. В Никодиме Васильевиче проснулся тактик.

— Не надо, Ладогин, отвяжи, — сказал он ровным голосом. — Больно будет. У тебя ведь нет косы, вот ты и не знаешь, как больно бывает. А ты сиди, сиди, девочка, осторожно…

Класс опять захохотал; все лица повернулись к заднему ряду, а Ладогин, красный и растерянный, отвязывал от спинки парты косу сидящей впереди девочки.

— Он все время… — заныла девочка.

— Ах, вот что! Значит, ты все время к ней пристаешь? Давай исправим это раз и навсегда, забирай книги и садись вот сюда, на первую парту. Поменяйся с ним — как твоя фамилия?

Мальчик по фамилии Мясников покорно поплелся назад, а Ладогин, все еще красный и растерянный, выволок из парты свой обтрепанный клеенчатый портфельчик и, волоча его за оторванную ручку, подошел к первой парте, зашвырнул портфельчик внутрь и, только когда сел, стал понемногу соображать, что же произошло. Пересаживание на первую парту — это не ново. Все учителя пробовали с ним этот трюк. Но потом убеждались, что спереди он мешал еще больше, и, когда на следующую неделю он самовольно пересаживался назад, они делали вид, что не замечали этого. А чаще он вообще отказывался пересаживаться, и весь класс восторгался мужеством бунтаря Ладогина, и требовалось вмешательство завуча.

На этот раз все произошло иначе. Новый учитель застал его врасплох. Ладогин даже сообразить ничего не успел — и вот сидит впереди, а класс смеется над ним! Надо бы возненавидеть этого нового, как его — что-то похожее на «крокодила» — Крокодил Васильевич! Но нет, не получалось ненависти. У Ладогина была спортивная душа, не мог он не уважать победу в честной схватке, даже если эта победа одержана над ним самим.

Он сидел на первой парте и боялся теперь одного — чтобы новый не вызвал его к доске. Странно: боялся не за себя. Не знать урока — это ему не впервой. Попробуем выкрутиться, а если вовсе ни в зуб ногой, тогда уж помирать, так с музыкой, повеселим класс какой-нибудь околесицей. Нет, не за себя боялся Ладогин. Если новый сейчас его вызовет, значит, мало ему честной победы, значит, он хочет еще покуражиться, подчеркнуть свое превосходство! Неужели он это сделает? Ну что ж, пусть! Тогда мы еще посмотрим, кто кого. Не ты первый… Но не хотелось, чтобы так случилось. Этот новый как будто бы ничего. Достойный противник. Не хотелось, чтобы он стал врагом.

Едва ли Ладогин мыслил с такой ясностью. Скорее, в его голове бродили видения. Он видел хохочущие лица одноклассников, торжествующую ухмылку учителя, себя самого с поникшей головой, а потом осененного дерзкой мыслью, и вот класс хохочет над опростоволосившимся «новым», и лицо «нового» искажается злобой…

«Неужели вызовет?» — замирало внутри всякий раз, когда указательный палец «нового» шарил по строчкам классного журнала…

Звонок! У выхода Ладогин как бы невзначай оглянулся и увидел склоненную над столом фигуру Крокодил Васильевича. И, выйдя из класса, он не побежал, как обычно, на лестницу, где было всего шумнее и где можно было, забравшись под нижнюю площадку, стрельнуть у старшеклассников покурить, а стал с независимым видом, руки в карманы, прохаживаться неподалеку от двери, скрывая даже от самого себя, что хочется ему посмотреть, как «новый» выйдет из класса, как пойдет по коридору, как войдет в учительскую…