Алексей Дебольский - Когда мы молоды

— Ну-у, могу вас поздравить, — сказала она. — Вчера говорили о вас в роно. Откровенно говоря, никто даже не ожидал. Класс трудный, очень трудный, но вы — молодцом. Мужчина — это много значит.

Никодиму Васильевичу было приятно.

— Ну что вы, Валентина Петровна, — как бы оправдывался он. — Тут ничего такого…

— Не говорите, Никодим Васильевич. У нас есть нормальные, я хочу сказать, стабильные классы, которые не выполнили учебный план и по успеваемости намного ниже вашего. А вы у нас прямо передовик.

Никодим Васильевич, как ему и надлежало, смущенно улыбался.

Вдруг дверь отворилась, и девочка из чужого класса крикнула плаксивым голосом:

— Никодим Васильевич, там, в раздевалке, ваш Ладогин влез без очереди, отнял у девочки шапку и футболит!

Никодим Васильевич переменился в лице.

В тактичном молчании коллег слышался укор: «А мы-то думали, что он у вас действительно исправился».

Никодим Васильевич выскочил из учительской.

В раздевалке — дым коромыслом. Последний день, сегодня сойдет с рук многое такое, за что в середине четверти пришлось бы долго рассчитываться. Мальчишки в расстегнутых пальто, держа собственную шапку в руке, «охотятся за скальпами» — срывают шапки у зазевавшихся и превращают их в футбольный мяч. Теснота и сутолока неимоверная, большие мальчишки никого просто так не пропускают к выходу. Крики, визг обиженных, растерянные призывы дежурной учительницы, ругань гардеробной нянечки, которая давно грозится, что перестанет выдавать «польты», да ей самой тоже неохота задерживаться дольше времени. Но где же Ладогин?

Стоя на лестнице, Никодим Васильевич осматривал сверху кишащий безобразием школьный вестибюль. Вдруг он услышал голос:

— Эй, вы, встречные-поперечные, тараканы, сверчки запечные! — декламировал Ладогин, медленно двигаясь сквозь толпу и раздавая тумаки направо и налево. Он ехал верхом на спине мальчишки, большого и очень толстого, известного всей школе под кличкой Слон.

— Ладогин! — крикнул Никодим Васильевич.

Ладогин соскочил со спины своего подневольного сообщника и остановился, озираясь. Никодим Васильевич бросился к нему, не отдавая отчета в своих намерениях. И тут произошло то, что потом мучило Никодима Васильевича много дней.

Увидев мчащегося к нему учителя, Ладогин прочел угрозу на его лице, во всей устремленной вперед фигуре и бросился бежать. Никодим Васильевич, естественно, побежал за ним. Ладогин успел выскочить в первую выходную дверь, но в тамбуре перед второй дверью был настигнут. Никодим Васильевич схватил его за руку у запястья. Не успел он сообразить, что же делать дальше, как Ладогин, по примеру базарного жулья, упал на плиточный пол и, судорожно извиваясь и вырывая руку, стал кричать фальшивым пронзительным голосом:

— Что я вам сделал? За что вы меня, а? Что, справились, да? Сладили? Ну бейте, бейте!..

Орал он громко, предназначая свои слова не противнику, а окружающим. В тесном тамбуре, кроме них двоих, никого не было, но к его стеклам уже прильнуло множество детских физиономий, вся раздевалка кинулась к месту происшествия, дежурная учительница бежала на помощь, не зная, кому помогать. Никодим Васильевич не видел ничего этого. Коварство Ладогина поразило его. В изумлении он отпустил руку мальчика и распрямился. Ладогин проворно вскочил и выбежал наружу, оставив на полу свою шапку.

Никодим Васильевич поднял шапку и вышел на крыльцо. Ладогин, отбежав до угла здания, стоял там, простоволосый, распахнутый, на морозе.

— Отдайте шапку, — гнусил он. — Зачем же шапку-то забрали?

К Никодиму Васильевичу вернулось хладнокровие. Он дал шапку малышу, вышедшему из дверей школы, и велел отнести Ладогину. Тот надел шапку разухабистым жестом, вызывающе закинул голову, крикнул: «Что, не вышло!» — нагло погрозил кулаком и скрылся за углом.

Никодим Васильевич стоял на крыльце и все смотрел, смотрел на то место, где только что так зло паясничал мальчишка, не по возрасту смышленый, не по возрасту ожесточенный. Смотрел и не чувствовал холода, и не слышал прощавшихся с ним учеников, своих и чужих, не замечал любопытных взглядов. Случилось что-то непоправимое, казалось ему. Все усилия, да что усилия — их ли не жалеть, — все силы души, вся любовь (хотя Никодим Васильевич ни за что не употребил бы этого слова), — все насмарку!

«Значит, я ничего не достиг. Как он мог?» Никодим Васильевич не знал еще тогда, что важно не столько то, что человек сделал, сколько то, что он понял.

После каникул Ладогин явился в выстиранном свитере. Из-под него выглядывал белый воротничок. На уроках сидел тихо. Отвечал хорошо, уроки учил аккуратно. Он совсем перестал озорничать. Просто не верилось, что это тот самый Ладогин.

С учителем его отношения были ровными, внешне самыми обыкновенными. Ни тот, ни другой не напоминали друг другу о происшествии в день перед каникулами.

В общем-то, они дружили, хотя не особенно показывали это. Сначала они боялись оставаться наедине, потом и это отошло. Но осталась та большая осторожность, которая возникает между дорогими друг другу людьми после крупной и безобразной ссоры.

Двадцать четвертое мая — последний день занятий в начальной школе. Настроение у всех такое, что собственное тело кажется невесомым: для того чтобы его нести, вовсе не надо бы таких больших сильных ног, хватило бы маленьких воробьиных крылышек.

Подобревшие учителя стараются напоследок втолкнуть в ребячьи головы еще какие-то знания, вроде тех пирожков на дорожку, которые заботливая родня сует в без того уже полную корзину отъезжающего. Но главное оставлялось на последний урок: сообщение о том, кто перешел, кто нет. Вообще-то давно уже все известно, сомневавшиеся успокоились, второгодники переболели свое горе и теперь вместе со всеми радуются предстоящему вольному лету. Но знать неизвестно откуда — это одно дело, а когда тебе официально объявят — совсем другое.

В широкие окна светило весеннее солнце. Стеклянная крыша завода пускала огромного зайца. Никодим Васильевич кончил говорить о том, как надо с пользой проводить время каникул, и взял в руки список.

Ти-ши-на-а.

Вдруг раздался негромкий, робкий стук в дверь.

Странно.

— Да, войдите! — крикнул Никодим Васильевич, повернув голову к двери и не выпуская списка из рук…

Никто не вошел, а стук повторился. Никодим Васильевич положил журнал и, пожимая плечами, пошел к двери.

За дверью стояла старушка.

— Вам кого, бабушка? — спросил Никодим Васильевич и притворил за собой дверь.

— Тебя, батюшка, тебя, голубчик Никодим Васильевич, — закивала старушка. — К тебе пришла, к вам, то есть, благодетель вы наш, вы уж простите старуху старую, осмелела, да что уж, дело-то ведь какое…