Алексей Дебольский - Когда мы молоды

Она говорила вкрадчиво, увещевательно, со слезинкой в голосе, как умеют говорить только пожилые крестьянки. На ней были черные стоптанные ботинки с выпуклостями на суставах, начищенные без помощи гуталина, выцветшие нитяные чулки, неплотно облегающие худые ноги, широкая черная юбка в сборку, серая в горошек кофта навыпуск, голова была повязана ситцевым платком, белым в мелкую черную крапинку. В руке она держала небольшой узелок в таком же платке. Лицо длинное, худое, морщинистое, тонкие поджатые губы при разговоре делали много лишних движений.

— Уж как нам вас, батюшка, благодарить, сколько ж это труда вы на них положили! Ведь это какое терпение надо иметь!

И вдруг, сообразив, что учитель ее не понимает, сказала:

— Ладогина я, Ладогина бабушка, Витюньки… Поблагодарить пришла.

— Ну что вы, — сказал Никодим Васильевич, — за что ж благодарить? Такая наша должность, на то мы и поставлены…

Никодим Васильевич, как всякий чуткий человек, невольно подбирал выражения в тон собеседнице.

— Нет, и не говорите, Никодим Васильич, нешто мы не люди, не понимаем… Тут с двумя-то не знаешь как, а у вас их сорок душ окаянных. Уж вы не побрезгуйте, живем небогато, а уж как могли, вот яички, да так кое-чего по малости…

Никодим Васильевич только теперь понял, зачем этот узелок. Он не знал, негодовать ему или смеяться.

— Ну что вы, бабушка, зачем же… Не надо, не надо!

— Нет уж, батюшка, ты возьми, не обижай! От души даем, не подумай, что с хитростью какой. Ведь это подумать, какая была ваша о нем забота, ироде эдаком, ведь это сколько трудов надо положить! Мы родные, и то другой раз не знали, что с ним исделать, никакого терпенья не было, а вы — чужой человек!..

Чужой человек? Больно резануло по сердцу. Эх, бабка, бабка!

— Нет, нет бабушка, этого нельзя, — сказал он с вежливой холодностью. — Извините, не возьму.

И вернулся в класс.

1957

Автоинспектор Васька Трушин прославился у нас в районе тем, что отобрал права у своего родного отца. (Неуважительно вроде: видное лицо, старший лейтенант милиции, а мы его — Васька. Однако городишко наш — одно только название, что город, и как мы все ходили в одну школу, так до седых волос и остаемся друг для дружки Васькой, да Петькой, да Гришкой).

Дело было так. Приехал к старику Трушину Ивану Алексеичу свояк из соседнего района, дочь замуж выдавал, со своей свадьбой, четыре тройки, на всю улицу переполох. А сам-то Иван Алексеич в рейсе был, он у нас старейший в районе шофер, и как вез с завода кирпич, так к дому и подкатил, потому что ему по дороге каждый встречный указывал — гости, дескать, у тебя.

Тут его сразу и взяли в оборот. Веселились, надо сказать, без удержу: не только что во дворе, на улице плясали, не глядя на мороз. Свояк ему: «Выпей да выпей». А он: «Не могу», — да и только. И верно, за рулем даже пива кружку никогда не позволял. Первого класса шофер, по району в почете, с Доски не сымают. Вот, говорит, разгружусь, машину в гараж поставлю, тогда с большим удовольствием.

Но уж если народ веселится, то он никакого резону не понимает. Принудили все же старика Трушина стопочку выпить с молодыми за совет да любовь, и сразу же садится он за руль, чтобы все как положено оформить и вернуться. Только на главную улицу выезжать, откуда ни возьмись — Васька на мотоцикле с коляской. Так и так, ваши права, товарищ водитель. Тот ему: «Ты что, Васятка, или отца родного не признал». А этот свое: «Отцом, говорит, ты мне дома будешь, а если ты за рулем автомобиля в нетрезвом виде, то ответишь, как положено по закону». Забрал права и укатил. Потеха!

Конечно, начальник, разобравшись, старику Трушину Ивану Алексеичу права на другой же день вернул, посмеялись, и делу конец. Васька спорить не стал, но и ошибки за собой никакой не признал. А уважение ему со стороны шоферов, как оно было, надо сказать, исключительное, потому что дельный он был мужик, так и осталось, но только с этих пор стали все про между собой называть его «Васька-формалист». Кто уж ему это звание привесил, неизвестно, только пристало оно к нему крепко — не оторвешь.

Теперь, километрах эдак в шести от нашего городка, среди леса, на пригорке, за большим оврагом, хуторок стоит. Раньше там, говорят, помещик, что ли, жил какой захудалый, а на моей-то лично памяти завсегда лесная школа была, и вот уж после войны сделали ее для глухонемых. Дорога туда известно какая, шоссейку им никто не поведет, где ездили в старину мужики на лошадях, там и сейчас езжай как сумеешь. Завоз к ним все же порядочный требовался, человек до ста бывало у них этих учеников, школа известная, из самой Москвы привозили ребятишек, которым такое несчастье выпало, что не слышат и не говорят.

Когда погода подходящая была, то ходили к ним базовские машины, но, к примеру, если дожди, никого туда ехать не заставишь, не говоря уже зимой. На этот случай держали они свою машину, старую-престарую, довоенной марки «ЗИС-5». Она уж давно была списанная, и номера на нее не было. Далеко на ней не ездили, а так из лесу дровишки привезти да по хозяйству, сено там и всякое прочее. Уж сколько ей ремонта делали-переделали, того невозможно подсчитать, и по тому времени, как этой истории произойти, тормоза у ней отказали напрочь, наладить никак уж их не могли, значит, сняли да и выбросили, а тормозили скоростью, то есть, если по-шоферскому правильно выражаясь, низшей передачей.

Шофером на той машине был у них парень тоже из глухонемых. Родители его то ли померли, то ли отказались от него, одним словом, кончил он ученье, а податься-то и некуда. Но мальчишка был до того понятливый насчет всякого ремесла да такой старательный, оставил его директор Веньямин Кондратьич на свой, как говорится, страх и ответ при школе как бы рабочим-подсобником.

Вырос парень, стал такой из себя видный, именно красавец. Волос русый, весь курчавится, никакой парикмахер такого не сделает нипочем, лицом тонкий, как артист, глазищи преогромные, синие, щеки румяные — известное дело, на свежем воздухе, пища простая, не курит и не пьет. Выражение он имел такое сурьезное, и вроде бы как нездешнего мира человек, смахивал малость на иностранца, как вот встретишь случаем в Москве на улице Горького: идет он тебе, налево-направо глядит, а понимать ничего не понимает.

Характером был он тихий, все это молчком да с улыбочкой, что его ни попросишь — расшибется, сделает. Одна только была у него как бы причуда или, вернее, дичинка такая: обиды он никакой не терпел. Парни молодые из колхоза, когда уж он на девок стал поглядывать, пробовали его задевать да поддразнивать, так что вы думаете, он тут всякое смирение свое терял, становился словно бы зверь дикий, что попало в руки берет, лом ли, оглоблю ли, — и на них. Ну и отстали, опасались его.