Георгий Политыко - Товарищи офицеры

— А я думаю: чтой-то воняет? — сказал Крынкин. — Парень ты вроде интеллигентный. На тебя не подумал… Ты откуда такую воду достал?

— Из ведра, — доверчиво сообщил интеллигентный парень.

— Ну, братец, теперь понимаю, почему твой взводный раздробился. Сколько он тебе влепил?

— Два наряда…

— Ей-богу, мало! Ну, это он по неопытности, по первому разу!.. За тревогу, говоришь? А конкретно? За что, спрашиваю?

— За карабин.

— Ржавчина, что ли?

— Не. Я его потерял.

— Что-о? — писарь даже присел от неожиданности.

— Потерял. Когда лыжи брали. Лыжи взял, а карабин оставил…

— Боевой карабин? — все еще не верил писарь.

— Боевой, — подтвердил Никитенко, довольный, что его поняли. Он все еще сидел на корточках, снизу глядя на писаря. Тот лишь почесал рыжий затылок и косо усмехнулся:

— Беда с тобой! Пацифист ты или лодырь? Ты что? И полов мыть не можешь? Ты что же вообще можешь?

— Натирать, — ответил Никитенко. — В казарме паркет…

— Да ты встань, — сказал Крынкин. — Рубаху сними. Вспотел! Швабра-то у тебя для чего? Эх, тюря!.. Сейчас снизу прибегут: небось весь штаб промочил!..

Никитенко поспешно, как мог, выполнял разумные советы ефрейтора. Тот смягчился, увидев оголенного по пояс и такого послушного ему богатыря.

— Однако, сала на тебе!.. Ну валяй, теперь к окну…

Но и к окну, как и от окна, как и без швабры, ничего не получалось. Писарь, словно спортивный фоторепортер, заходил то справа, то слева, то забегал спереди.

— Да не так! Нажимай, тюря! Выжимай! Отжимай!

А потом опустился на стул, расстегнул ворот гимнастерки, и тихо проговорил:

— Иди-ка ты, братец, к черту!.. Принеси-ка мне водички… Да не в стакане, тю-уря! Ведро возьми: сам вымою!..

Благородные дела не остаются без награды. Так и в этот вечер. Никитенко еще не ушел из канцелярии, а за стеной, в кабинете комбата, вдруг зашумел разговор. Крынкин, оставив швабру, сказал Никитенке:

— Выдь, покури.

— Я не курю.

— Все равно, выдь…

Никитенко вышел. Писарь затаил дыхание и услышал голоса: начальственный, спокойный — майора Бархатова и недовольный, неуважительный и какой-то резковатый — капитана Ермакова. Оба офицера говорили громко. Сначала Крынкин подумал: «Схлестнулись!» Немного погодя: «Согласуются». А потом все стало ясно и поэтому не очень интересно.

Роту Ермакова снимали с учебы и направляли в лес на заготовку телеграфных столбов. «Туда его, к медведям!» — одобрил Крынкин. Оставляли только молодых солдат. «Значит, Климова. Новобранцы у него». И тут Крынкин решил, что с государственной точки зрения это не так плохо, если Ермаков уедет, а Климов останется. Столбы — надолго, до самой весны. Майор Бархатов успеет сделать из Климова человека…

Довольный собственным рассуждением, писарь отворил дверь и крикнул в коридор:

— Эй, парень, покурил?.. Вытаскивай грязь!

Наутро солдаты капитана Ермакова толпились в широком коридоре возле ротной каптерки. Стоял веселый говорок. Старшина Грачев выдавал солдатам рабочее обмундирование.

— Степанов! Получите. Телогрейка. Валенки. Штаны ватные. Распишитесь. Козлов! Телогрейка. Валенки, — и так без перерыва.

Солдаты тут же натягивали на себя рабочую обнову и спешили заглянуть, отталкивая друг друга, в тусклое казарменное трюмо.

— А что, братцы? Впрямь гражданскими стали!

— Без погон! А ремень обязательно?

— А ты, жених, видать, никогда такого не нашивал?

— Я часовой мастер. Мне ватное ни к чему.

— А-а! И видно! Ничего, не натрешь!

— Мне, парень, эти ватные штаны страсть как о доме напоминают: плотник я, строитель…

Под вечер солдаты, назначенные на заготовку столбов, во главе с капитаном Ермаковым покинули казарму. Лейтенант Климов, оставшийся главным на этаже, молча обошел обезлюдевшее помещение, заглянул в ленкомнату, в классы, в ружпарк. Комнаты и вся казарма казались очень большими и Климов невольно думал о том просторе действий, который открылся для него после отъезда капитана.

Лейтенанта сопровождал дневальный — рядовой Никитенко, приступивший в этой должности к исполнению второго наряда вне очереди. Служба на целые сутки соединила парня с веником, щеткой и жесткой табуреткой у входа в казарму…

Табуретке невелика цена, если со всех сторон к тебе вплотную подступают койки, в том числе и твоя, пустая, с самым толстым в роте ватным тюфяком!

Ночью дневального некому беспокоить. Никитенко, пожалуй, смог бы уснуть и на табуретке, но дневальному даже сидя спать не дозволяется.

От дверей заметно тянет холодом. Тело почему-то начинает зябнуть от колен: верно, потому, что они слишком выставлены и с них сползают полы шинели. Пройтись, что ли? Но оторваться от табуретки невозможно. Пускай себе зябнут колени! От них по всему телу распространяется легкий, приятный такой озноб. И если зажмурить глаза, то сразу увидишь большую печь в мамкиной хате, а с печи, наружу рыжей овчиной, свисает старый нагревшийся тулуп. Вот бы его сюда — хотя бы и в ненагретом виде!..

Однако такие видения до добра не доведут: в лучшем случае — наделаешь, грохоту, свалившись с табуретки, в худшем — тебя разбудит дежурный по батальону. Не то что о мамкиной печи, но даже и о нарах военкоматского пересыльного пункта опасно думать дневальному. Уснешь, в миг уснешь! О чем же думать?

Лейтенант Климов, уходя из казармы, сказал:

— Напоминаю: главное — распорядок дня. Секунда в секунду.

Что ж! Распорядок — это служебная тема. На эту тему можно думать. Если вздремнешь случайно — не так совестно… Итак — распорядок, то есть режим…

Режим — такая штука, от которой толстый народ худеет, а тощий прибавляет в весе. Хотя бы и без домашнего питания!.. За четыре месяца службы улетело девять кило. По два с лишком в месяц. Да что там «в месяц»! При желании можно сосчитать, в какие именно часы исчезают из человека живые килограммы! Что касается Никитенко, то он был уверен, что все девять кило потерял в первой половине дня, то есть до обеда. Каких только мук ни приходилось натерпеться, прежде чем настанет эта долгожданная обеденная пора!..

Во-первых, утренний подъем. По будням — в шесть, по воскресеньям часом позже. Сколько хороших снов снилось новобранцу, и ни одного не удалось досмотреть до конца! Это похуже, чем обрыв киноленты в районном клубе. Там ты кричишь механику: «Сапожник!» А здесь кричат на тебя же: «Шевелись! Не задерживай! Бегом марш!..» Спросонья с трудом угадываешь в сапоги, штаны застегиваешь на ходу. «Бегом, Никитенко!» — и ты силишься быстрей переставлять ноги, торопишься принимать новую муку — утреннюю зарядку… Полусонного, в одной рубахе тебя гонят на мороз, на двор, где снова заставляют бегать и вытворять ногами и руками различные жесты…