Георгий Политыко - Товарищи офицеры

…Портрет девушки — школьницы с золотистыми косичками — уже четвертый месяц был в полированной рамке. Стертые углы коричневатой фотографии спрятались за овальным вырезом. Четыре месяца! Они казались Климову и долгими, и быстрыми сразу, потому что многое успели в себя вместить. В ряду этого многого — два обстоятельства: отъезд капитана Ермакова и молчание Маши. С мыслями о ней было связано первое ощущение тех изменений, которые коснулись его самого…

Склонившись над столом, Климов задумчиво всматривался в улыбчивое девчоночье лицо. Хотел рассказать, поделиться чем-то важным и словно впервые увидел, что перед ним школьница, девочка.

Вспомнилось ее последнее письмо. В нем были стихи о рыцаре, ускакавшем в дальние страны, и об испытании разлукой. «Милый Вадик, из-за тебя я стала получать пятерки по военному делу!» Месяц назад это признание развеселило его и он удивился: «Разве девушек тоже учат?..» Месяц назад в его юном мозгу странно уживались научные, в общем, представления о современной, массовой, атомной войне и романтика самопожертвования избранных героев.

Теперь он вдруг подумал о том, что последнее ее письмо написано с усмешкой — холодной усмешкой отчуждения. Не отступаясь от своих мыслей, он вглядывался в ее лицо: «Вот и на губах у нее тоже усмешка… Раньше я не замечал ее. Раньше я замечал, что они очень выпуклые, ее губы… Эту фотокарточку хочется целовать…»

Мгновенно нахлынули воспоминания, от которых он удерживался, которых не хотел… Пылающее лицо Маши… Рассыпанное на подушке золото коротких подрезанных волос. И голубые, как круглые кусочки весеннего неба, глаза — широкие от боли и счастья…

Усилием воли он остановил этот мучительный поток. Надо было, потому что это легче, думать о другой Маше — о школьнице, о девчонке.

Ту, которая в Москве, он сильнее любил; эту, школьницу с косичками, он знал лучше. В его жизни оказалось больше будничной прозы, чем он ожидал, и, наверное, больше, чем ожидала та Маша, которая в Москве…

Он был далек от разочарования. Пожилой, умудренный опытом службы майор Бархатов лично и с большим умением опекал молодого лейтенанта. Узнав о случае с боевым карабином, позабытом в сарае для лыж, майор поговорил с лейтенантом по-деловому и очень мирно.

— В ваших личных качествах я не сомневаюсь. И в старании тоже… Чувствуется, что вы очень много рассказываете солдатам, а с них нужно спрашивать…

Майор в шутку даже пофилософствовал, угадав больное место Климова… Позабыть, оставить в сарае боевое оружие! Анекдот! Жаль, что не присутствует замполит Железин, а то он ввернул бы что-нибудь насчет того, что это тема для пацифистской повести. Врожденное миролюбие! Заманчивый сюжетик! Но… знаете, даже мирные охотники спят, положив под голову ружья… (Климов вспомнил незадачливого «дитыну»: «Ни. У нас дичи нема».) И потом, если судить о миролюбии человечества по вашему увальню Никитенко…

И под конец — снова деловой совет: провести собрание взвода. Обсудить. Мобилизовать. Поговорить толком.

И вот — собрание. Телефонный класс. Черные доски макетов на стенах. Выступают комсомольцы. Присутствуют батальонный замполит майор Железин. Все поглядывают на него и чего-то недоговаривают. Он добрый — все знают, но все равно ждут, когда он уйдет: он предупредил, что побудет на собрании недолго, его вызывают в политотдел.

Солдаты говорят о Никитенко: «Лодырь», «балласт», «тюфяк» — от этих слов толстый парень неуклюже ерзает на табуретке.

— Товарищи! Зачем же оскорбительные выражения? — спрашивает майор Железин. И на его взволнованном, бледном лице смешно подпрыгивают густые брови.

Но ему пора, замполит поглядывает на часы.

— Товарищ Климов, попрошу вас на минуту со мной…

Климов вышел в коридор. Замполит улыбнулся:

— Почему критикуют одного Никитенко? Поговорите шире. На повестке — инспекторская… А народ у вас золотой. И вас любят. Представьте, критикуют Никитенко, а сами на меня поглядывают: мол, во всем виноват этот лодырь, а лейтенант у нас хороший. Советую подумать: за что вас любят солдаты? Сдается мне, что у вас много мягкости. Если любят только за мягкость — это плохо…

«Сам он мягкий, этот майор! — подумал Климов, оставшись один. — Железного в нем — только звездочки на погонах. Мирный человек. Добряк, интеллигент…»

С такими мыслями вернулся на собрание и еще в дверях услышал голос Гребешкова:

— Лейтенант у нас мягкий, а мы этим пользуемся…

«Так вот чего недоговаривали!.. Щадили меня при замполите…» — сообразил Климов много позднее. А тогда, войдя в класс, он думал лишь о том, чтобы не залиться до ушей краской стыда.

«Мягкий»! Словцо-то какое! Он всегда казался себе мужественным и суровым военачальником. И теперь он не мог не покраснеть — глупо покраснеть всем своим мальчишечьим лицом. На глазах всего взвода.

Кто-то пробовал возражать Гребешкову:

— По лыжам мы на первом месте — так? Отстрелялись тоже не хуже других — верно? Так чего же панику разводить?

Взводного больше не упоминали (на это осмелился лишь Гребешков), но Климов чувствовал, что его, лейтенанта, имеет в виду каждый.

— Нам, по первому году, армию как объясняли? Не умеешь — научим, не хочешь — заставим…

— …Самосознание… А если которые в тумбочке его позабыли?

…Взвод учил своего лейтенанта. Чему? Чтоб он построже был!.. А он ведь и до этого не скупился: влепил выговор отличнику Абдурахманову, сунул пару «рябчиков» рядовому Никитенко. Любовь подчиненных никогда не была для него самоцелью…

Комбат сказал: «Вы много рассказываете, а с них нужно спрашивать…» Вот где корень. Комбат проницателен. Климов счастлив, когда рассказывает… Чувствует на себе десятки внимательных взглядов, а спроси кого-нибудь: «Какова скорость атомной ударной волны?» — и солдат неловко мнется. Зачем ставить человека в неудобное положение?..

…Лицо горело все сильнее, его словно покалывало горячими иголками. Климов вспомнил с завистью капитана Ермакова. Вот настоящий командир! Его никогда не упрекнут ни в мягкости, ни в жесткости. Он — командир… Как бы он повел себя на таком собрании? Что сказал?

«У вас, Климов, больное самолюбие…»

«Никто и не задел вашей лейтенантской чести…»

«Такому собранию радоваться надо. Редкий энтузиазм! Какие горячие лица!.. Вы, Климов, даже несколько бледны на их фоне…»

Едва закончилось собрание, раздался веселый возглас Гребешкова:

— А ну, Кит, айда на турник! — И Никитенко послушно пошел на зов.

Климов с трудом сдерживал радость.

…Майор Бархатов помог лейтенанту составить особый «уплотненный» график подготовки к инспекторской.