Георгий Политыко - Товарищи офицеры

После зарядки — умывание, заправка коек и утренний осмотр. Здесь, если и потерял в весе, то немного: граммов по сто на каждое мероприятие. Умываться сержант заставляет до пояса, но ему не всегда уследить: иногда почешешь для виду сухими пальцами возле пупа — и достаточно.

На утреннем осмотре все построено на нервах. Сержант оглядит тебя с ног до головы. Из-за пуговицы, которая плохо блестит, можно слопать «рябчика», то есть наряд вне очереди.

…Нет, не все ему не нравилось. Даже в той тяжелой дообеденной половине бывали часы светлые. Что плохого скажешь, например, о политических занятиях или информациях? В теплой комнате расскажут тебе о целом белом свете и твоих важных солдатских задачах. Послушаешь — и такое вдруг желание возникнет выйти в отличники!..

Потом он вспомнил телефонный класс. Ох, этот класс! Табуретки там мягче, что ли?.. На столе перед лейтенантом Климовым черный блестящий каркас телефонного аппарата, будто маленькое анатомированное животное. «Как вспоротый кролик», — думает Никитенко. Обнаженные внутренности: разноцветные жилки проводников, белая чашечка звонка, пластинки, винтики… Хорошо рассказывает лейтенант! И даже половицы не скрипят, когда он ходит по классу…

Дневальный улыбается. Он все еще уверен, что ему удалось обмануть сон. Он бдителен даже спящий: если б он увидел что-нибудь необычайное — мамкину хату, родное село, себя в штатской одежде — он проснулся бы. Он понял бы, что это сон. Но ему снилась служба — ничего необычайного: все, что происходило совсем недавно — сегодня, вчера, неделю назад…

Вот и писарь Крынкин повторяет обидную фразу:

— Мало он тебе влепил, твой взводный!..

Никитенко ничего не ответил писарю — только усмехнулся. Этот рыжий ефрейтор из штаба еще услышит, как выполняет службу дневальный Никитенко.

«Рота! На вечернюю поверку!» — командует бравый дневальный, и Крынкин только выпучивает глаза, удивляясь громкому, уверенному голосу.

Солдаты быстро становятся в строй. На несколько мгновений наступает такая тишина, что слышен голос с нижнего этажа — это в первой роте начали поверку.

«Герой Советского Союза Андрей Павлюк!» — торжественно вычитывает старшина первой роты. И не менее торжественно ему отвечают? «Герой Советского Союза Андрей Павлюк пал смертью храбрых в боях за освобождение нашей Родины пятого ноября 1943 года…»

Павлюк — земляк Никитенко, почти сосед… Слыхал, товарищ писарь, какие мои земляки? Солдата Павлюка навечно зачислили в списки батальона…

В третьем взводе первым выкликают Абдурахманова — не потому, что он герой, а потому, что фамилия на «А».

«Вот, Никитенко, с кого пример брать! — говорит дневальному старшина Грачев. Его усатое лицо выплыло откуда-то, загородив плутоватую физиономию батальонного писаря. — Абдурахманов и Гребешков — наша гордость! Впрочем, для вас тоже достижение, что не спите на посту. Молодец!..»

Страшно увидеть старшину даже во сне. Хоть и похвалил, да Никитенко чувствует, что такое — может лишь присниться… Присниться? А откуда в казарме объявился старшина? Ведь он уехал — с теми, двумя взводами!..

«Врешь, не сплю! — думает Никитенко. — И никакого старшины нету!»

Спящий, он мужественно освобождается от шинели. Сквозь гимнастерку ощущает всей спиной холод стены. Этот холод дает ему силы подняться с табуретки. Он делает шаг, другой — все еще не открывая глаз. «Врешь, не сплю!» — Еще шаг…

И его опухшее, полное сонного усердия лицо врезается, словно таран, в дверной косяк…

Вспышка в глазах была такой яркой, что в первый момент он не подумал о боли. «Пожар. Проспал», — только два слова мелькнули в потрясенном сознании.

Но когда с ближайших коек на него посыпались ожесточенные ругательства, он успокоился и стал ощупывать череп…

На лице лейтенанта отразилось неподдельное страдание, когда утром, придя в казарму, он увидел разбитый и вспухший подбородок дневального.

Никитенко на минуту забыл о своей боли: так жалко стало ему лейтенанта. И хотя челюсть работала плохо, он громко выкрикнул рапорт:

— Никаких происшествий не случилось!..

Лейтенант только усмехнулся и вздохнул тяжело. А потом размышлял: «Удивительно! Говорят, что из украинцев получаются прекрасные солдаты… Но почему этот?..»

И на память перечислял анкетные данные: «Восемь классов. Холост. Беспартийный. С Полтавщины, из богатого колхоза… Неужели там не могли приучить его к труду?..» Крученых говорил лейтенанту, что спрашивал у Никитенко, много ли трудодней выработал тот в колхозе, и передавал ответ солдата:

— Ни. Трошки. У меня мама на буряках богато выробляла. А я тильки учився.

Можно было объяснить этим ответом все нынешние неудачи солдата: дескать, с детства не приучен к труду. Но одних только объяснений было недостаточно, и к тому же Климов мог рассуждать по-иному. Мама отдала в армию своего послушного, грамотного и здорового сына, а научить его попадать в черное яблоко мишени, научить разматывать связь и крутиться на турнике — это уже дело командиров.

Сержант Крученых, всегда знавший что и как делать, в этом случае тоже разводил руками:

— Медведь, да и только! Старательный вроде, а толку никакого. С турником прямо смех: лезет, кряхтит, а сапог от пола не отрывает — только живот колыхается!.. Подведет он нас на инспекторской — как пить дать!..

Февраль в Болотинске — не последний зимний месяц, но в начале марта дня четыре стояла ростепель, и люди хорошо почувствовали, что весна не за горами.

Вместе с весной приближалась инспекторская. Климов все чаще возвращался на квартиру в поздние часы. Стучал хозяйке в окно, и она, громыхая в темноте засовом, отворяла дверь. Он молча проходил в свою комнату, провожаемый долгим взглядом хозяйки. Старуха тревожилась. Молоденький постоялец был строгого поведения, и она верила, что служба у него тоже строгая и важная. А какой же, если не строгой, быть военной службе?

У нее в горнице, на комоде (чтобы поближе к слеповатым глазам), стояли три портрета. Вместо живых сыновей.

Когда Вадим рассказывал старухе, что на свете все поворачивается к лучшему, что войны может и не быть, она верила образованному постояльцу, как всегда верила добрым слухам. Верила и болела: а вдруг все не так? Кажется, она больше боялась за своих сыновей: словно их могли убить во второй раз.

— Если война, так их опять бы взяли, — сказала она однажды. — Только у Феди срок вышел, а Гриша и Саня молодые…

Старуха верила хорошим словам Вадима и только одного не могла взять в толк: как это сам он, такой молоденький, собрался долго служить — всю жизнь!