Владимир Фоменко - Память земли

Первые две взгромоздились на сцену, стали расписываться в бумагах, в обе руки получать от кассирши толстые пачки, и зал изумленно заахал в ожидании собственного счастья. Пожилая молодцеватая кассирша с высокой башней седых пышных волос — вся полнокровная, тугая — сверкала сильно выпуклыми, без оправы очками, басовито восторгалась:

— Типы-то, типы! Совершенно шолоховские!

Вокруг было празднично, а Настасья Семеновна чуяла приближение взрыва, хорошо зная: в общественном деле на подтасовках не вытянешь. Но вожжи — это стало правилом — выдергивали из ее рук, ее мнения даже не спросили. Но и она допустила недопустимое в работе — обиду — и не пресекла неверный порядок выплаты.

Приезжие лекторы говорят, что деньги отмирают. Уже, мол, теряется к ним интерес в условиях колхозно-совхозной деревни. Артисты!.. Да называй ты хуторянина хоть колхозником, хоть рабочим совхоза, а он вековой хуторянин. Он на базаре рубли за курицу берет и волнуется: не обсчитаться б. Если ж видит: не обсчитался — переживает, что получил за ту курицу бумажки не дюже новые… А здесь — шутка ли? — сбывают дедовские имения! И с ним еще хитрозадничают, выкликать начали сикось-накось. Посчитали за лишнее спросить у нее, у Щепетковой.

Она чувствовала себя подлой, но с удовольствием ждала теперь развязки. «Решили сами обойтись? Посмотрим…»

Майор продолжал отчеркивать в списке ногтем, кого вызывать. Под общую оживленность прошли-после старушонок Фрянсковы, Акимочкины, Ванцецкие, Руженковы — владельцы сохранных, но уже старых, трудных в переноске хат, за которые тоже выдавались крупные суммы.

Когда же двинулись хозяева новостроек, то есть домов послевоенных, совсем крепких, и стали вдруг получать копейки, началось то, что предвидела Щепеткова, чего ждала оскорбленной душой. Забурлили все новостроевцы: и которые отходили от кассирши с тонюсенькими пачками, не зная, класть их в карман или с размаху швырнуть на пол; забурлили и те, которые еще не были у кассирши, но уже разогнались огрести вдесятеро больше, чем первые старушонки. Хуторяне, получившие много, дипломатично молчали, а новостроевцы гудели все напряженней, создавая впечатление, что обижен весь колхоз.

Дарья перегнулась через спину Щепетковой к Голубову, распорядилась, чтоб он, член партбюро, приглянул здесь, пока смотается она в сельмаг, даст команду не продавать выпивку.

— А то орлы наши под такое настроеньице понадерутся, — пояснила она, — начнут комедии выламывать.

Да, было ясно: ни к чему добавления вроде водки или — еще хуже! — нечуткости за выплатными столами. Это понимали все, кроме плотной румяной кассирши, вертящейся на стуле. Глядя в ведомость, она восторженно басила:

— Имена-то, боже мой! Как в древней Руси. Антонида, Феноя, Лавр, Лавреен.

— Хватит, слушайте, — просительно одергивал майор, но она, отблескивая линзами и полнокровными пылающими щеками, стонала:

— А фамилии, фамилии! Песковацкова, Забазнов. Или вот Рагозина, да еще Фелицата!.. — Она громко вызвала: — Рагозина Фелицата!

— Я, — отозвалась из рядов Фелицата, направилась к сцене.

Настасья глядела на приближающуюся куму… Когда Тимке был месяц, Фелицата, по-близкому Цата, тайком от коммуниста Алексея, полутайком от комсомолки Настасьи, не слишком тогда сознательной, окрестила мальца. Узнав, Алексей шарахнул об пол стопу тарелок, а к вечеру заявилась Цатка с мужем — другом Алексея — с бутылью вина. «Все одно, ведь хоть малец окрещенный — не выбросишь. Мы ж тоже-ть крещеные, а не подводим партию!..» После не раз и не десять пили мужья-кумовья водочку, а жены — кофей, который, говорят, со времен турецкого Азова переняли женщины у турок, по всему Дону угощаются по воскресеньям кофеем с каймаком, под селедочку, и если разгуляются, под рюмку водки. Когда смертью храбрых пал Рагозин, а вслед за ним Алексей, жены сошлись еще теснее, и лишь переселение развело их.

Вот она приближается, Цата, к столу — дородная, симпатичная, — а сколько повыцедила из Настасьи кровушки!.. Позавчера стала Настасья уламывать колхозниц, чтоб после дня работы прихватывать и месячные ночи, дорубить все же тополевый лес: ведь ой как занадобятся бревна на новосельях!.. Приказом не возьмешь, нет закона не отдыхать. Пришлось напомнить женщинам, как выпрягали из плуга буренок, впрягались во взмыленные лямки сами, как надаивали с тех буренок в борозде по полкружки молока детям. Доили — думали: молоко с кровью пойдет… А возвращались домой — радовались, когда с-под дверей не белелась похоронная. Слава богу, что хоть до завтра ее, проклятую, почтальонша не доставит.

«И разве мы, бабы, — говорила Настасья, — плакали уж дюже часто? Светлые мы, гордые мы были, что государство держится нами, женщинами!.. А сейчас всего лишь лес довалить. Ну, не лёгко, так что?!»

Женщины подняли головы, стали было соглашаться, но Цата все сбила: «Перед районом выслуживаешься?..»

Вечером Настасья постучала в ее дверь. Еще недавно любая хозяйка кидалась председательнице навстречу, силком тянула с нее шаль, сыпала прибаутками — что, мол, седай, ро́дная, работа не волк, что от работы и верблюды́ дохнут, что сейчас — вот он! — будет спроворен кофеек. Теперь хозяйки держались холоднее. Но чтоб подбочениться, стоять молча в растворенной двери — такого еще не бывало. Выслушав в дверях, зачем обеспокоена, Цата сообщила, что минимум трудодней на ее книжке записан и больше ей ни к чему. «А других, — взорвалась Настасья, — зачем сбиваешь? Я ж звала на общее дело. На святое!» Цата ощерилась: «Запела про святости? Что ж сынка-то послала на стройку? Чтоб он не копался в колхозном дерьме? Чтоб мы копалися?»

Фелицата остановилась перед столом, и кассирша, вся сияя, забасила:

— Пожалуйста, товарищ Рагозина, объясните: рагоз — это такая донская трава?.. Считайте, вот вам четыре тысячи три рубля.

Час назад получала соседка Рагозиной — полуслепая бабка Песковацкова, и ей за ее флигелишко выложили тридцать полновесных тысяч. Рагозиной же лишь четыре да вроде в насмешку еще трояк… Какая ни гордая, Фелицата зажала себя. Полным уважительности и ласковости голосом, будто ее примерное поведение могло исправить дело, заговорила о себе и Песковацковой. Сбилась, вперила молящий взгляд в Настасью, и Настасья почувствовала, что смотрит в ответ не по-председательски справедливо, а по-бабьи желчно.

Майор со вспотевшим лбом поднялся перед Фелицатой, начал произносить непонятные залу слова.

— Это, товарищ Рагозина, гуманно, — заговорил он. — В этом мораль нашей бесклассовой прогрессивной формации. Строение гражданки Песковацковой нетранспортабельно…

В общем, он толковал, что бабкин флигель, едва коснись его на переноске пальцем, рассыплется. Поэтому государство не жалеет на Песковацкову средств, выдает ей столько, чтоб могла она поставить новый дом, чтоб не горевала она, а радовалась переезду.