Владимир Фоменко - Память земли

Когда люди заходили, Андриан бросал слово-другое. Когда же оставался с домочадцами, молча шел гудящей лампой и скребком по щетине, будто выбривал, а поворачивая тушу, лишь глазами показывал жинке и дочерям, где держать. Жинка долго ждала момента и вдруг, словно вообще, словно бы в пространство, промямлила, что смолить лампой дюже хорошо, но огонь все же керосинный. А когда сверху соломкой подпечь — сало, кожичка-то! — получается духовитей.

— Что ж, — совершенно неожиданно согласился Андриан, — можно соломой.

Дочери, все некрасивые, по-отцовски мелкоглазые, носатые, Таиса, Евдокия и старшая, с чудны́м именем Жанна, кинулись за соломой.

— Слей, — вернул отец Жанну, подставил руки.

Жанна лила и знала: лить надо ровной струей, ни много ни мало, причем прямо в ладони, не выше. Иначе — беда. Линуть и подождать, пока отец с хрустом потрет рука руку. Сейчас все обошлось… Андриан скрутил цигарку вымытыми руками. Не выносил грязными.

Когда обсмоленный уже без лампы, раскаленный, политый из ведра кабан был укрыт для отпарки свежей соломой и шубой, Андриан скомандовал ребятишкам кататься поверху, греть. Пнул в кучу малу и барышень-дочерей:

— Грейте.

Был в редкостном духе. Хотя большинство ребятишек — Дарьи Черненковой, с которой он и оправляться б не сел рядом, равно как она с ним, он отрезал кабанье ухо, пропек в золе, роздал каждому по закопченному, жгущему губы кусочку, по ломтю вынесенного женой хлеба, насыпал в протянутые ладошки соли. Еще утром ходил к своему директору, Илье Андреевичу Солоду, позвал на обед, на свежую солянку. Позвал и невестку:

— Хватит, Настёнка, конфликтов, приходи замиряться.

— Работали мы с вами по-хорошему, так жа надо и расстаться, — говорил Солоду Андриан за многолюдным, залитым жиром, уставленным тремя играющими патефонами столом.

Патефоны были клубные, отремонтированные Андрианом и еще не сданные. Андриан был хмельной, поэтому особенно строгий в поведении, расчетливый в медленно произносимых словах.

— Мне, — говорил он, — мало вчера выплатили за мой дом, и я это приветствую, это справедливо. А отчего, Илья Андреевич, ухожу с-под вашего директорства? Поясню. Нехай слушает и моя невестушка.

Перед Настасьей кружка вина, как на солянке и полагается. Солянка — выхваченные из теплого еще кабана и прямо на сковородку потроха, куски мяса и сала, жаренные с солью, луком, перцем, кислыми мочеными помидорами. Блюдо это заведенное, под него, случается, опустошают сельмаговский запас водки, да и под широкий стол половинят самого кабана. Здесь шло поужее, были лишь родичи и близкие соседи. Хозяйничала Поля, подручной на подхвате — Андрианова жена; гуляющий хозяин поглядывал на бабку Полю с явственным сыновним почтением, на супругу же кидал критические взгляды, действуя, как играется в песне:

Подбавлять на стол жарковья требовалось быстрей, поэтому плиту раскалили докрасна, сало брызгало; сколько ни смахивай с плиты тряпкой, ни засыпай солью — горело, и синий чад стоял под потолком. Настасья была в тесных, на высоком остром каблуке туфлях, которые давно не трогала. Дома, когда уж надела на прозрачный тонкий чулок, остановилась: «Ишь, вырядилась! Может, скинуть?..» Но пошла так. У печи, помогая хозяйкам, крутилась молодуха Ванцецкая, забежавшая якобы за спичками и оставленная Андрианом. Она выпила водки за здравие Ильи Андреевича — «свого золотого начальника», проходя за спинами, цепляла его то локтем, то боком; хихикая, ставила ему кушанья прямо через его голову, и Настасья сравнивала ее округлые румяные руки со своими — смуглыми, жесткими…

Смехота — до чего стала она, Настасья, цепляться за молодость. Совсем смехота, когда люди то поднимут ее настроение, то пихарнут, чтоб летело вверх тормашками. На днях звали ее комсомолки в клуб глянуть репетицию агитбригады. «Старуха я», — ответила она в уверенности, что на нее зашикают, разубедят. «Да, Настасья Семеновна, дело такое», — вздохнули девчата, и сердце Настасьи упало. А тем же вечерком парилась в колхозной бане; женщины, оглядывая, не выдержали, позавидовали вслух: «И как ты, Семеновна, все добро сохранила, прям-таки девка!» — и опять она воспрянула. Назавтра отправилась в сельмаг набрать к лету веселого ситчика. «Вот, Настасья Семеновна, к лицу бы вам, солидно бы по возрасту», — предложил продавец, катнул по прилавку темный рулон.

Андриан через стол докладывал Солоду, отчего с ним расстается, пояснял, что ездил за соляркой в Нижние Курмояры, а там выступал Голиков. Сергей Петрович. По слуху, выступал за эти сутки в третьей станице.

— Зеленый тот Петрович, как, извиняйте, гусиничий помет, когда гусей на траву пустишь. Пацан. Говорит: сами все решайте. И куда ехать, и какую там садить культуру. Специалисты не мы, а вы, и правительство не ограничивает вас ни на йоту.

Старательно двигая непослушными жестяными губами, Андриан с выражением передавал слова Голикова, что, дескать, многие на Дону били атаманов и все как один били фрица. А как били? Под красным знаменем! Значит, должны под тем же боевым, священным знаменем свершать народное дело — сменять природу!

— И решился я, Андриан Матвеевич Щепетков, еще раз поверить!.. Да сключите патехвоны к чертовой матери! — заорал он на дочек и, когда музыка и голоса оборвались, сообщил, что хоть много уж раз заливали ему сала за шкуру, а поверит! Уходит от Ильи Андреевича на виноградник, о чем объявляет при всем столе. И жену на виноградник! — Их, — ткнул в дочек, — тоже. Мордами не вышли, сидеть им в вековушках.

Настасья толкнула под столом деверя, он отмахнулся:

— Чего лягаешься? Пусть сознают, рассчитывают на труд, на пре-ре-образование земель в данном случа́е.

Да, Настасье давно понятно: люди идут к новому. А она, будто сработавшаяся в тракторе шестерня, которая потеряла сцепление, вертится холостым ходом.

От выпитого вина, чада, праздничной неразберихи она осмелела, крикнула Солоду через стол:

— Илья Андреич, когда у шестерни зубья посбилися, можно ремонтировать это?

— Наварить, что ли? — уточнил Солод, тоже, видно, в таком, как она, состоянии, потому что не растерялся, не стал поправлять галстук, а лишь покраснел. — Зубья наваривают, — сказал он, — производственным путем. Только дорого это. Смысла мало.

— Значит, поматросить и забросить, — заключила Настасья и, совсем осмелев, придя вдруг в отличное настроение, выпалила: — Чадно тут. Проводите, Илья Андреевич, на улицу.

Решительно стуча по полу острыми каблуками, пошла к дверям, глянула мимоходом в зеркало на стене. Лицо пылает, уши малиновые. Красивая все же!.. Ой, Настька, Настька, что ж ты делаешь?