Владимир Фоменко - Память земли

Эту ночь Борис Никитич спал крепко, как двадцатилетний. С вечера, не включая в столовой большой свет, вспоминал с Ольгой Андреевной типографских ребят, хождение всей компанией по ночным, теплым среди лета булыжникам мостовых.

…Под ногами белела опавшая с акаций цветень. Она была смешана с подсолнечной лузгой, даже с былинками степного просыпанного сена, так как в те времена окраинные горожане держали коров и лошадей. Цветень, устилавшая булыжники, глушила шаг, так сияла при луне, что комсомольцы — злейшие враги мещанства — отставляли «юнкерса», запевали про любовь. Рассаживаясь на дорожном бордюре, проявляли пренебрежение к светлым парусиновым штанам, плюхались прямо на теплый камень, покрытый пылью, и лишь для девушек расстилали носовые платки… Борис Никитич помнил: цветени у бордюров по щиколотку, а в сердце трепет, а рядом плечи подружек. Не всегда, увы, было плечо Ольги, за которой также ухаживал. Аркашка Зарной, и она дружила с ним и с Борисом…

Вчера с чувством победителя, одновременно с ревностью за прошлое, он спросил, не жалеет ли Ольга, что оттолкнула Зарного, ведь была б теперь одной из первых московских дам… А она крикнула Борису, что он дурак; возмущенная, счастливая, порывисто, как девчонка тех комсомольских времен, обхватила его шею.

Он чуть не проспал в кровати жены, вскочил в девять. Сейчас, взбудораженный вчерашним походом в юность, позволял своим чувствам еще поблуждать в той юности, разрешал себе побыть тем парнем, который впервые выпалил Ольге, что любит ее, который ушел в общежитие из домишка родителей, так как домишко был частным, а молодежное общежитие рабочих — дорогой к солнцу!

Орлов никогда не врал себе, не врал и сейчас. Факт есть факт: друзья по общежитию теперь по одну сторону, он — по другую… Но разве не мечталось на переломе той юности и железного возмужания вернуться к товарищам? Взять вот и ранним, серым еще утром не в машине, а крепкими ногами по гулким на рассвете булыжникам отправиться в цех. Сияя мордой, распахнуть дверь: «Здорово, братва, вернулся!..» Но мешали мысли, что на постах дашь больше пользы…

А разве здесь, уж в районе, не бывало ему, Борису, тоскливо от жизни не с людьми, а над людьми? Не потому ли тянулся он к Сергею, что Сергей толкал на общение? Будто здоровый желудок, который требует не только деликатесов, но и ржаного хлеба, компанейская от природы натура Орлова требовала работяг-людей, непечатной мужской шутки, такой просоленной, что аж крякнешь, брыкаясь, покатишься на землю. Хотелось позубоскалить с шоферами, трактористами, заглянуть в чайную, сесть и, закуривая из одной пачки, хлопая друг друга по плечам, потолковать о делах, о семьях…

Думая об этом, Орлов работал — вел конференцию. Свой вчерашний черед председательствования он умело пропустил, чтоб руководить сегодня, в момент более ответственный. Удачно было, что отсутствовал уехавший в Москву в командировку начальник районного МГБ Филонов — член бюро райкома, член исполкома райсовета. Филонов во всем поддерживал Голикова. Почему? Орлов не знал… Сейчас, без Филонова, все шло в норме. Ораторы с заданных позиций скучно критиковали райком, и это, включая скучность, было правильно — страсти, даже критические, могли вызвать нежелательные повороты.

— Дайте слово! — раздался голос из кресел, и Орлов определил по тону, что товарищ пойдет вразрез конференции.

Выкрикнул Голубов — коммунист из колхоза Щепеткова, из одного гнезда с королем склочников Конкиным, с самим Голиковым, с молодой, но ранней девахой Фрянсковой. Выкрикнув, он одновременно и поднял руку, и встал, и пошел к сцене. Была возможность его задержать. В прения он не записан, черта записанных подведена, но Орлов оценивал его видную всему залу, чуть согнутую раненую руку, значок гвардейца над широченным квадратом орденских колодок, офицерский играющий шаг — все то, что на делегатов, вчерашних фронтовиков, могло вдруг подействовать сильнее «установок» и Орлов даже не спросил у зала, дать ли внеочередное слово.

— Пожалуйста, — сказал он уже взбегающему по ступенькам Голубову, отмечая, что в исполкоме лежит из колхоза сообщение, что Голубов — моральный разложенец. Может, правда, может, наговор.

— Значит, решили командира продать, а сами спасаться? — крикнул Голубов. — Ведь мы ж, большинство, дрались под руководством райкома за сознательный переезд! Да пощупайте ж, товарищи, в своих карманах партбилеты!

Орлов не обманывает себя: его, Бориса Орлова, такие ораторы зажигают. В подобные мгновения Борис сознает, что его орловская, железная философия о хозяевах, которых «надо вести», начинает трещать… Это зона размышлений — запретная из запретных.

«Но ведь я — Борис Никитич, Борис Орлов, Борька, я кровью души люблю социализм, я насмерть воюю за него, я солдат социализма».

Борис Никитич, слушая Голубова, опять с облегчением отметил, что Филонов отсутствует, не сидит в президиуме. Делегаты были оживлены Голубовым, вот-вот полезут на трибуну, начнут говорить, что думают. Верных душой начальному ходу конференции сочтешь по пальцам. Вот парторг щепетковцев Черненкова. Она возвышалась над рядами мужчин, скрестя белые руки под могучей грудью, вздыбив скрещенными руками эту грудь. Чем-то походила Черненкова на Ольгу, только грубей Ольги, как бы бабистее, животнее, что ли. Орлов помнил, как на свадьбе Фрянсковой чмокнула Дарья его в губы, дохнула свежей водкой и этим бабьим… Сейчас взбешенно, вся порозовев, смотрела на говорящего Голубова; уж она-то всыплет ему на своем бюро… Но таких, как Дарья, в зале немного, а Голубов завоевывал зал, заполнял его голосом:

— Чистую жизнь положено строить чистыми сердцами. Чистыми!..

Пора. Ухватив паузу, Орлов без большой еще уверенности произнес:

— Как связать эту чистоту с вашим поведением? С еженощными гаремами в вашей квартире?

Голубов смешался, и Борис Никитич размеренно, уже не боясь, сам уже с паузами спросил цитатой из письма:

— Какой среди обманутых вами процент комсомолок?..

Вот оно, лицо этих Голубовых — Конкиных! Этих «чистых», спровоцированных секретарем райкома, рвущихся затоптать его, Бориса. Они щеголяют своей любовью к коллективу, раскачивают ничуть не святые им устои государства, в котором живут, едят хлеб. Не помнящие родства Иваны!..

Орлов накалял себя нужным для выступления накалом, и это, привычное, шло легко.

Яростные крики Голубова, что его личные дела есть его личные, что о них он уже докладывал на колхозном бюро, что затирать вопросы конференции посторонними, специально пришитыми есть разбой, — все это работало на Орлова, и он еще минуту не перебивал. Наконец постучал по графину, поднялся над столом в рост.