Владимир Фоменко - Память земли

Вот только б закурить! Он вынул плексигласовый мундштучок, с самой зимы лежащий без дела в кармане и все еще не выветренный, чудесно пахнущий, смыкнул через него воздух… Везет же другим! Бросят курить, неделю перестрадают — и точка. А он месяцами видит во снах, как отрывает газету, делает ровчачок, насыпав махры, ровняет пальцем и от предвидения блаженства чиркнуть спичкой, потянуть весь замирает. До комнаты, где махра и спички, лишь десяток шагов…

— А хрена! — говорит Конкин.

В его блокноте — продиктованный врачом Голиковой режим жизни, и он будет его соблюдать.

Он вглядывался в небо, в далекую утиную стаю.

Плотная, будто клуб дыма, когда горят камыши, она близилась стремительно. На подходе к хутору растянулась, попрозрачнела, пошла над крышами разорванной пополам лентой, и Степан глазом охотника ухватывал кофейно-коричневые грудки селезней, серые — крыжнячек. Как нарисованные виднелись вытянутые в полете шеи, прижатые к хвостам красные лапы. Трепет воздуха коснулся двора, утка, которую Леля держит к Маю, к торжественному обеду, взбросилась, поднялась на цыпочки, кряча мятежным, необычным для домашней птицы голосом, а Конкин зашумел:

— Ну поднимайся ж, идиотка, гонись! И без тебя на праздник обойдемся, колбасу купим.

— Степан Степаныч! — крикнула из калитки Люба Фрянскова, зашагала навстречу.

«Шишка. Глава Совета! — отметил Конкин. — Уже не бегает, а ступает!..» Но Люба побежала. Она как бы побольшела, расцвела за эти недели; колени сверкали из-под короткого, ставшего тесным в груди пальтишка; лицо темнело первым весенним загаром.

— Поцелуемся! — предложил Конкин. — Я уж не инфекционный! — И, слыша на щеке Любины заветренные, твердо-жестяные губы, вздохнул: «Давно не целовался с молодыми».

На улице зачастил топот копыт, оборвался у забора. Над калиткой в седле возник Голубов — и Люба так вдруг смешалась, что на висках проступила влага, какая бывает в зной на листьях пшеницы, чтоб защищаться от солнца… Голубов с размашки стиснул Степана Степановича, по-деловому официально кивнул Любе, и Степан определил: это не камуфляж, а неразделенная любовь… «Эх, и болван Валька, вот уж болван!» Но как он хорош глазу Конкина! Как хороша потупленная Люба, страдающая чудесной болезнью. Дай бог всякому такие болезни!

Непривязанный Радист забавлялся столбом калитки. Брал цепким, как долото, зубом торец столба, раскачивал, обнажая красные десны, шкодливо и вызывающе косясь на людей. Валентин уже по-летнему подстриг его гриву, свел на нет к ушам и холке, а посередине оставил на полчетверти, отчего образовалась стоячая щетка, и это тоже нравилось Степану — было порядком, являлось весной, когда шея жеребца не должна потеть под длинной гривой.

Из сарая вырвалось чудно́е дребезжащее свистение — такое яростно пронзительное, будто кто-то для забавы затурчал в милицейский свисток. Степан, смеясь, отворил двери, выпустил недельного жеребенка. Это была дочь Соньки и Радиста. Прошлой зимой, когда шел очередной сельисполком, а возле Совета не было еще коновязи и Степан Степанович на час загнал в соседний двор свою Соньку, Радист увидел ее и, как был в наборной, украшенной раковинами уздечке, в седле с болтающимися стременами, перемахнул плетень, трубя, поскакал к Соньке, которая отнюдь не убегала. Сейчас жеребенок, ослепленный миром, стоял на мягких, словно детский ноготь, копытах, наверно, чувствовал ими крошки земли, что пугало и восхищало его. Низовка шевелила под его подбородком длинную густую ворсу — ганаш, лошадиный младенческий пух, который с месяцами вытрется; и от шевеления, от обилия света жеребенок улыбался, морщил резиновые беловатые губы.

В другое время Степан Степанович чертыхался б, что дворняжья Сонькина кровь взяла верх, ни штриха не оставила от благородного Радиста, влила в детеныша даже мышастую масть, даже мерзейший характер, что уже было видно по презрительно сощуренным глазам жеребенка, но сегодня, в прекрасное утро, в перелет уток и мелькающих в вышине журавлей, Конкина восторгало все. Он толкнул плечом Голубова:

— Породнились с тобой! Кем теперь приходимся? Сватами, что ли?

Он повел его и Любу в дом — обсудить, как готовиться на завтра.

Назавтра население хуторов Кореновского и Червленова чуть не в полном составе было высажено на пустоши.

— Гуляйте, товарищи, осматривайтесь!

Доставили людей два червленовских грузовика, два щепетковских и тридцать пять организованных Конкиным эмтээсовских и каменнокарьерских. Внеочередной этот рейс шоферы совершили на рассвете, «до звонка», а о втором, обратном, договорились на обеденный перерыв. Ночью, сослепу, выпал снег, омолодил равнины, бугры, покрыл напушалками сухие зонты дудника, макушки татарников. Но сама природа понимала: это не всерьез. Щебетали пичуги; вчерашние облака, упавшие снегом, разгородили солнце, оно вставало, умытое белизной, и люди щурились из-под новых шалей и капелюх.

Подъемные деньги были как бы шальными, потому даже скопидомные одинокие бабки стояли на снегу в магазинных стромких валенках, туго вбитых в сверкающие галоши, а во ртах бабок светились стальные коронки, которые понадевали им протезисты, присланные облздравом в порядке заботы о переселенцах. Лавр Кузьмич Фрянсков, лет двадцать беззубый, фигурявший во время прибауток шамканьем и свистением как особенностью актера — баловня публики, теперь перестроился, сделал челюсти, похожие на ярко-красные половинки мыльницы; и здесь, на морозце, когда они выпадали, возвращал их на место не сразу, а для всеобщего обозрения полировал о рукав ватника.

На снегу, точно рельсы, тянулись следы ушедших машин, стояли сгруженные бутылки колхозного вина, лежали котомки с личными харчами. Разведчики, изъездив десятки мест, каждое забраковали и теперь опять начинали от печки, от пустоши.

Среди них в ярком васильковом берете и васильковом шарфе крутилась Лидка Абалченко. Беременность она переносила легко, словно кошка; выпирающий живот носила с гордостью. Каменный карьер она бросила давно, на лесосеке тоже не бывала, а активничала в клубе. Когда выбирали разведчиков, кто-то ради смеха выкрикнул Лидию Абалченко, народ ради смеха же голоснул. В женской консультации она узнала, что беременным полезен моцион, и она ежедневно носилась по полям и буеракам на обследовании территорий. Сейчас, стоя перед высыпавшими из машин хуторянами, тыкала пальцем, где будет глубина, а где берег, поясняла, что Волга — крупнейшая река Европы — никогда не имела и только теперь наконец получит выходы к океанам.

— Ты без тех выходов, что ль, не разродишься? — кричали ей.

Конкин делал строгий вид, призывал к серьезности.