Владимир Фоменко - Память земли

— Грязное какое. Дайте сюда.

Ее руки пахли огуречным рассолом, были близко. Илья Андреевич хотел сжать, крепко схватить их, но даже качнулся от этой мысли.

— Ляда растворенная, еще ввалитесь. Со смелости! — сверкнув зубами, с презрением бросила Настасья, пошла в комнаты.

Солод ватными ногами двинулся на улицу… Под балконом в открытых дверях низов стояла бабка, делала ему знаки, чтоб приблизился. Перед ней лежал живой уж, свернувшись, будто круг колбасы, поводя маленькой головкой с красными серьгами.

— Неси молока блюдку, — крикнула бабка в дом, объяснила Солоду, что уж это ихний, живет в низах, спал зиму в старом валенке, а сейчас услыхал, что Настёнка возится в погребе за перегородкой, и проснулся.

Старуха давно учуяла отношения квартиранта и невестки, ревнуя за сына, стала обходиться с Ильей Андреевичем суше, но человек он солидный, мирный, и разговаривать — куда денешься? — полагалось. Уж сверкал стремительным, блестким язычком, уклонялся от молока.

— Обдичал, — извиняла его перед квартирантом Поля. — В омшанике под уликами мышей ловит, полозит, где кошке не дано. Хозяин!..

В углу в корзинке сидела на яйцах гусыня с полуголым зобом, который она выщипала, укрыла пушинами гнездо для будущего потомства. Обеспокоенно разговаривая, она вылезла, зашлепала по доскам пола, по пролитой воде, словно человек босыми ногами. Уж шипел на нее тонко, почти свистел, а она шипела с хрипом, намерялась долбануть могучим оранжевым клювом.

— Ладно вам, — успокаивала Поля.

Все трое были в дверях, в прямом солнце; поодаль Настасья на корточках длинной хворостиной подсовывала «хозяину» блюдце; уж, будто тугая струя олифы, скользил по запыленным доскам, к его белому масляному брюху по каким-то законам не липла пыль; в дверях гудели пчелы, мелькали в солнце, словно вили золотую пряжу; и больничным бредом казался факт, что лишь вчера во все это врывался малец, приехавший на машине с ростовским номером. Малец, который ни разу небось не видел, как пьет уж молоко, как гусыня щиплет из себя пух, чтоб согревать птенцов, которые вылупятся. Ничего этого не знает, а уже допущен решать участь Конкина.

Здесь рука Орлова, ведь не сам же малец затеял это… И не колхозники! Разве такое затеют люди, растящие гусей, пчел, деревья в своих садах?

Кореновскому требовались две гулянки. Первая за общими, сдвинутыми в ряд столами, где следовало обмыть общественный виноградник. Вторая — индивидуальная или в складчину на пять-шесть дворов. Эта по поводу засадки личных усадеб на пустоши.

Но дело с первым весельем, широким, общеколхозным, упиралось в отсутствие колхоза… Овечки, то есть жарковье, были описаны и хотя находились здесь, а числились уже за «Маяком», как числилась птица, мука и прочее, необходимое на длинные столы. Однако, по ловкости кладовщика, в акт не вошли бочонки с вином, и правление Щепетковского колхоза, до сих пор никем еще не распущенное, постановило раздать вино в виде натуроплаты хуторянам. Пусть сами устраивают веселье. А маяковцы к алиготе непривычные, им вредно…

Хутор поделился на компании, самая крупная сколотилась у Андриана.

В Андрианов двор тащили на чем есть-пить и на чем усаживаться. Поскольку курени были уже развалены, мебель вывезена, к Андриану тянули чурбаки, доски, устанавливали в виде столов и скамей прямо под деревьями, благо, на воздухе теплочко, а комару рано. У воды, подмывающей откос на краю усадьбы, вспарывали, будто кабана, севрюжонка; на картофельной невзрытой грядке — так и пойдет в море некопаная — разводили под котлом огонь.

Приглашенный загодя, явился секретарь райкома с женой. Увязалась Шура, чтоб передохнуть от осточертелой нянюшки, которая веснами с особенной агрессивностью проявляла стародевичий характер. Но поездка была и деловой: было необходимо осмотреть Конкина. Он пропустил поддувание, на посланные открытки не реагировал, а когда Сергей передавал ему вызовы, отвечал, что здоров. В хуторе его не оказалось, ждали его к ночи, и Шура, чтоб что-то делать в незнакомом дворе Андриана, стояла на грядке возле огня.

Все казалось ей нарочным, стилизованным — и котел в огне, и безлистые, но уже сверкающие цветками абрикосы, и зевающая, похожая на акулу рыбина, из которой вынимали смоляные, лакированные брусья икры… Входящие во двор расфуфыренные колхозницы ручкались с Шурой церемонно.

Они были Народом, умереть за который — самое высокое счастье, о чем с юношеских литературных вечеров знала Шура. Не только знала, а чувствовала в обжигающих душу словах: «Пока свободою горим, пока сердца для чести живы…» Но в современной мирной действительности требовалось не умирать за народ, а всемерно улучшать его жизнь, и Шура, оставив за спиной десятилетку с ее литературными вечерами, избрала медицину — реальное служение людям. Этим вот теткам, из которых каждая в лучших, чем у нее, туфлях, с лучшими часами, все с выражением на лицах: «Хоть ты и секретарская супруга, а сгодишься ль ты для нашенской компании, — это, цыпочка, еще разберемся!»

В больнице, сидя с фонендоскопом, чернеющим из белоснежного нагрудного кармана, Шура поднаторела уверенно принимать колхозников. Здесь же принимали они, и это было трудно. Лишь когда появилась ее пациентка Марля Зеленская, затараторила с ней, своим доктором, о болячках — ну их под растакую качалу, — о погоде и свежей севрюжиной икре, пошло свободней. Не окровеняя браслетки часов, женщины елозили икру по натянутой над ведром сетке, которую называли грохотом. На грохоте оставались прожилки, а чистые икрины падали в крутой рассол, тоже имеющий свое название — тузлук… Севрюжатина шла в котел, рубленная на куски, а сазанов и лещей плюхали целиком, они были лишь исполосованы меленькими поперечными надрезами.

— Покарбованы, — объяснял Андриан Матвеевич гостье.

Он подносил ей парующий половник, предварительно, для остужения, мотал в воздухе и давал «покушать на соль». Из его рук дегустировали и пожилые тетки — густо пахнущие кремом, завитые, кокетливо повизгивающие. Вдоль берега резал волну катер с надписью: «Гидролог», на носу стоял очкастый юнец с представительной, мощной дамой в тугих фиолетовых брючках, и женщины покатывались, вопили очкастому:

— Чё ждешь? Топи ее, как Стенька Разин княжну!

Андриан залил под котлом огонь, позвал к столам. Громобойная рыжая красавица, Шуре сказали — это парторг, распоряжалась, чтоб мужья садились не с женами, а вперемежку, как степовые цветики. Колыхая затянутым в крепдешин бюстом, она плюхнулась возле Голикова, а Шура попала между хозяином и старушонкой, которую тотчас отодвинул сухопарый парняга в морском кителе, втиснулся чуть не на Шурины колени, отрекомендовался: