Владимир Фоменко - Память земли

— Хотите счастья? Бейте чемберленов. А главное — своих местных бюрократов. Бюрократов бейте!

Он толкался о мальчишку-шофера, который не знал, в какой дом везти, светил фарами на въезде в Кореновский.

Андриан наполнял перед Шурой то одним, то другим вином стопку, аккуратно беря за донышко, подносил к лампе. Огни ламп колыхались от песен, освещали над головами ветви с висящими фуражками.

У ног Андриана стояли принесенные из погреба бутылки «собственной коллекции» и вода в старинной посуде — кварте. Андриан ополаскивал стопку, до скрипа протирал, чтоб — упаси боже! — не смешать предыдущий запах со следующим… Наполнив из очередной бутылки, пояснял, какой здесь букет, чем особенным — для недонских людей, для тупаков, — неуловимым отличен от другого букета.

Шура, уже наученная, как дегустируют, растирала пару капель языком по нёбу, с восторгом убеждалась, что она не «тупак», что улавливает те «букеты», о каких говорит Андриан Матвеевич. Она действительно слышала в вине то аромат поздних, опавших садов, по словам Андриана, припеченных для живости морозцем, то запах майской степи, где нетоптаные, нехоженые травы, где далекая синяя лента Дона то чернеет, то пылает в солнце!.. Андриан был сосредоточен. Катая на скулах бугорки, жевал несколько капель, а остальное выплескивал через плечо:

— Нехай землице. Под водой уж не попробует этого.

На разливе тарахтела моторка, временами выключалась, и невидный в темноте рыбак пел:

Голос заглушался лягушачьим турчанием. Свадебное, могучее, оно, казалось, раскачивало воздух, звенело над прибитым к берегу камышовым плавом, переходило в стрекот, в густое шлепанье, сходное с работой пароходных лопастей.

— Дают товарищи лягушки! Хуторская фау́на! — подмигивал Музыченко, придвигался к Шуре плотней, но Андриан отстранял его, как отстранял и самого Голикова: дескать, муж не муж — не мешай дегустации… Считая себя все же на работе, Шура не пила, лишь пригубливала, что раздражало женщин, ревнующих ее к хозяину.

— Пей, а то за сиськи выльем! — кричали они, и Шура принимала их терминологию как нечто законное; все выглядело здесь, под ночными деревьями, законным — даже лечение одноногого Лавра Кузьмича, который подавился рыбьей костью и которому приволокли с берега напуганного мокрого селезня.

Селезень бился, выворачивал зеленую бархатную голову, но ее вместе с глазами всадили вперед клювом в раззявленный дедов рот, держали, пока от «дыха» селезня кость не «перегорит».

Шло ряжение. Женщины наводили пробкой усы. Лавр Кузьмич, уже излечась (вероятно, кость действительно «перегорела» — всякие чудеса бывают), крутился на табурете, выряженный русалкой. Он в одно спеленал простыней культю и здоровую ногу, вплел на конце — в виде русалочьего хвоста — веник и, под общее ржание трепеща этим веником, голый до пояса, в набитом паклей бюстгальтере, влюбленно бросался на секретаря райкома, обольщая его, в то время как Михаил Музыченко на другом конце стола изображал даму. Крупногубый, крупнозубый, сиял из-под разодранного соломенного бриля, вместо вуали натянул кусок рыбачьей сетки, намалевался Шуриной помадой, ринулся с топором в сады, откуда из-за деревьев, из темноты раздалось отчаянное собачье визжание, а затем перед столами в свете появился Михаил, держа искусанной рукой лохматый отрубленный хвост.

— Горжетка! — обвивая хвост вокруг шеи, сообщил он валяющимся от хохота людям, и Шура чувствовала, что именно так и сто и двести лет назад гуляли в хуторах казаки, что она прикоснулась к миру, где звериные шутки живут рядом с чудесной поэзией вина, что без таких шуток скудней лилось бы вино, бедней выглядели б и сами столы, и опрокинутое над столами небо — многослойное от звезд, легкое. Ее изумляло, что эти хохочущие старики еще недавно — в Отечественную — пластались на горячих конях, пригинаясь к гривам, избочась, рубили; а теперь рядом с ней, Шурой, пьют созданное на своих берегах вино, пахнущее осенним садом, майскими степями… Она наклонилась к заросшему седым волосом уху Андриана, зашептала:

— Искрометный! — подтвердил Андриан, выплеснул воду из кварты, по ободок наполнил кварту красностопом.

— Поднимем, — сказал он, — за Степу Конкина. Когда б не он, не повидели б мы нонче молодых виноградников!!

Легчало с этого трясущемуся в кабине Степану Степановичу или было ему все равно, но пили за него много, с чувством, и, когда через несколько минут Шура и Андриан стояли перед ним у подъехавшего на огни самосвала, за столами, еще не зная, кого принесло, дружно наполняли стаканы.

Конкин умер к утру, а до этого доктор Голикова управляла событиями. Послала мужа в райцентр за кислородом, распорядилась никуда не везти больного, даже не волочь в душную хату, а уложить здесь же, на матраце. На воздухе. Народ, принеся со столов лампы, стоял спокойно, так как предсовета хворал часто и всегда выкарабкивался, а тут еще и свой доктор — отпечалует! Шура же понимала: Конкина нет, это лишь оболочка, привыкшая служить и теперь уже без нужды упрямо хватающая ртом воздух. Классическая легочно-сердечная недостаточность с гипоксией мозга.

С первого курса института училась Шура вытравлять в себе жалость, мешающую работе врача, заменять сердоболие профессиональным спокойствием. Это удавалось. Она смеялась в анатомичке, когда остряки студенты, щеголяя мужеством, намахивались друг на друга пугающими, извлеченными из формалина препаратами… Но в районе, сталкиваясь с глазами больных, с их допотопной верой в доктора, наблюдая неухоженную серьезную детвору, приходящую к безнадежным лежачим мамкам, она стала терять приобретенную в институте бесстрастность.

Теперь же, возясь со Степаном Степановичем, который допекал ее в больнице за малейшие ее жалобы, считая нытье едва ли не наказуемым преступлением, она совсем сникла. Ей чудилось: сознание в Конкине еще есть. Конкин уверен, что, оскользнувшись, упал и сейчас вскочит, будет драться с Орловым, как всю жизнь дрался со всеми Орловыми, которые, меняя фамилии, меняя должности, появлялись в селе и, наломав дров, возвращались в город. Конкин убеждал Шуру в больнице, что искоренит их, да и вообще успеет все, наверняка водрузит над миром знамя Советов — и оно заполыхает ярче, чудеснее утреннего солнца!

Существует в медицине специальное выражение: «Ут аликвид фиат». То есть если врачу ничего не остается, надо делать для порядка, для окружающих хоть что-нибудь, и Шура отламывала головки ампул, наполняла очередные шприцы.