Владимир Фоменко - Память земли

— Что тебе надо? Что? О себе, писаной красавице, печалься. О других нечего! — прижимая к своему горлу руки, шепотом кричала Люба, и Гридякина отступила, но не пошла и к играющим девчатам, зашагала в сторону.

А в небе мерцало зарево стройки, блестел месяц, и, соединенный вместе, их свет лился на землю. Он озарял и зимнюю степь с ястребами на телеграфных столбах, падал и на далекие квадраты озимей, и на близкие к хутору камышовые плавни, где вышла на добычу семья енотов. Поглядит енот на светящееся небо, блеснут карбидными лампочками его узкие собачьи глаза, и снова побежит, вспугнет в зарослях птицу, с треском взлетит она, спросонок обивая о камыш крылья.

Под прожекторами стройки ярче, чем днем, отблескивал Дон, и только сквозь его ледяную кору, в глубину сазаньих ям, не проникало мерцание. Точно торпеды, стояли в ямах сазаны, едва шевелили роговицами щек, подсасывали свежую воду. Под осклизлыми порогами, лежа брюхом на иле, дремали сомы, отдельно стояли лещи и судаки, отдельно — рыбья мелкота: ласкирь, шемая, чехонька.

Люба стояла у клубной двери, смотрела поверх площади на крыши домов. С того мига, как Василий обрушил на нее черную брань, все во всем свете кончилось. Рядом, где кричали: «Здравствуй, осел!», «Нагружать осла!» — по ошибке еще копошились люди, а вообще жизнь умерла, как на глазах Любы умер сегодня утром красавец гусак под ножом Фрянчихи. Покрытые снегом, простирались крыши хутора — насквозь мертвые, глухие, будто гребни оледенелого моря на остывшей планете.

На самом же деле (как в степи, как на дне Дона) все под крышами Кореновского двигалось своим чередом. Дарья, например, вошла в хату, подхватила с койки младенца — басовитого, моторного, целиком в нее, в Дарью! Она чмокнула его в мокрую, красную, упругую, как два мяча, попку и, готовя для него корыто и воду, оглядев остальных спящих уже детей, сладко посматривала на мужа, который поставил на стол ужин жене и привычно — его это дело — разбирал широченную семейную постель, пухлую, жарко прогретую от горячей стены.

Настасья Щепеткова сидела за письменным столом в конторе. Опершись локтями о стол, она рассматривала присланный из райисполкома список участков, куда переселяться колхозу.

Перечень был обширный. Указывались места на берегу строящегося моря, другие — ниже плотины, по Дону, третьи совсем вдалеке — на необжитых равнинах. Щепеткова сдвигала и без того сросшиеся брови, выбирала, в какую из этих точек направить хутор Кореновский.

А дома у нее, на кухне, бабка Поля с гордостью рассказывала Солоду, как здесь, в Кореновском, в девятнадцатом году Матвей Григорьевич Щепетков под красным знаменем водил отряд на банды однорукого сотника Мишки Черчикова и войскового старшины Мартынова, и она, Поля, тогда не бабка, а революционная сабельница, воевала за народную власть в хуторе, летала на коне рядом с мужем, с сынами — Романом, Азарием и двадцатилетним пышночубым Андрианом.

Андриан — сейчас уже не двадцатилетний, не чубатый и даже не бригадир в колхозе, а рядовой рабочий карьера — сидел в своем доме, в стотысячный раз поворачивал в голове безысходную судьбу кореновских виноградников. Единственный беспартийный из всех братьев Щепетковых, единственный оставшийся до сих пор в живых, он, так же как Люба, считал, что теперь-то уж всему крышка.

Абсолютно другое испытывал Валентин Голубов. Он бросал на бумагу цифры и пункты решения, создавал проект курсов для своих животноводов. Преступно переселяться на орошаемые участки безграмотными в орошении людьми! Нужно сообща изучить новую технологию, чтоб по приезде не терять ни дня — сразу посеять над зеркалами каналов пастбища, создать искусственные покосы, заставить травы цвести от горизонта до горизонта. Все это на месте мертвых сегодня равнин.

За спиной Голубова стояла жена — красивая, чудна́я своими чужими для хутора словами, вскинутой, как фонтан нефти, прической. Обняв Голубова за плечи, не давая повернуться, она говорила:

— Валька, ты прав! В этом всем что-то от библейского сотворения мира, от легенды. Я была дурой. Я благодарна тебе, что я здесь. Я люблю тебя, Валька!

Нет, вопреки чувствам Любы жизнь в хуторе не остановилась. Шла и за его пределами.

В районном центре пятьдесят членов райисполкома и семьдесят депутатов слушали доклад «Первые успешные итоги описи станиц». Докладывал Орлов. Сергей Петрович Голиков как член исполкома присутствовал в зале, и, как секретарь райкома, отмечал нормальную подготовку к освобождению затопляемой зоны.

Шура Голикова дежурила по больнице. В докторском колпаке, очень идущем к ее детской шейке, с резинками фонендоскопа, торчащими из белоснежного кармана, она обходила палаты. Шаг ее был четким, победным, потому что сегодня она удачно удалила аппендикс девушке и атерому старухе, позавчера самостоятельно накладывала пневмоторакс некоему Конкину, приезжавшему из Кореновки. Он оказался интересным больным — с дважды простреленным легким, со свежим инфильтратом во втором. Этот больной особенно радовал Шуру, потому что она имела теперь дело с настоящим «тбц», с трудной и сложной клинической картиной.

Люба по-прежнему стояла на клубном крыльце. Хутор молчал, галдела лишь молодежь, да в саду, куда забежали Лидка и Тимур Щепетков, без ветра качался жерделовый саженец. Тимур не знал, что сказать Лидке, что сделать; дергал и гнул жерделу. Поодаль, между деревьями, настороженно стояла хозяйская собачонка, начинала лаять при каждом скрипе жерделы в пальцах Тимура. Лидка, тихо смеясь, отняла жерделу, прошептала в детское растерянное лицо парня:

— Роза ты моя, фияла!

Расстегнув верхнюю пуговицу своего пальтишка, она спрятала окоченелую Тимкину руку у своего плеча на теплой шее. Земля — казалось Тимке — перевернулась на оси в другую сторону… Он смотрел на отворенные Лидкины губы. Внутри они оказались влажными и невозможно жаркими, а ее пристывшие на морозе зубы были холоднее. Тимур передохнул на ледяном горячем ветру и снова, уже крепче, обхватил свободной рукой голову Лидки. Но Лидка оттолкнула:

— Успеешь еще, уйди. Домой надо. Сергея-то сняли, психуется там.

Полуотвернувшись, она наклонилась. Из чулка, из-под резинки, сверкнув белой полосой кожи, вынула записку, сунула Тимуру. Убегая, шепнула: «Это тебе. На собрании писала».

Месяц шел за тучей, светил плохо, и Тимка, стоя в снегу, чиркай спичками, читал про любовь Лидки к нему, одну за другой разбирал детские круглые буквы.

Люба Фрянскова не знала, как объясниться с мужем. Со дня описи подворья никто в семье друг с другом не разговаривал, а после того как ребята поколотили Василия, дело совсем ухудшилось. Василь не сообщил дома, что Люба выступала на собрании против него, не объяснялся и с Любой, но теперь и на шаг не подходил к ней. За обедом все ели из общей миски, каждый сосредоточенно нес ко рту ложку, подставляя под нее кусок хлеба, чтоб не капать на клеенку. Потом, так же молча, со дна миски доставали мясо, макали в солонку, в блюдце с горчицей. Если Ленька с Гришкой, перетолкнувшись под столом ногами, фыркали над чем-нибудь своим, мать так взглядывала, что мальцы больше не поднимали глаз от клеенки. Слышалось только, как из начищенного латунного умывальника, с соска, срывалась капля, дробинкой булькала в лохань да котята-игруны, вылизав свою тарелку, возили ее по полу. После мяса Фрянчиха и Люба поднимались, прибирали в миску обгрызенные, кости, наливали в кружки холодный взвар, и снова все ели в напряженной тишине, выкладывали на стол жерделовые косточки и хвостики от груш.