Владимир Фоменко - Память земли

— Навались, Тима, а то мы позапарились тут!.. За дышло тяни, Люба. Тяни, Вера!

Сани выхлюпнулись из полыньи, пошли по льду — белые от намерзи, в стекающих струях воды. Их двигали, чтоб не прихватило полозья, снова нагружали, впрягали лошадей.

С середины Дона, от бегущей из райцентра дороги, приближалась бедара. Мышастая лошаденка шла ходкой рысью.

— Конкин! — ахнули девчата. — Поняй, Вера, отсюдова. Да скорее же!

Гридякина беспрекословно села на обмерзлые жерди, погнала к хутору, а Лидка, обхватив за шею мужа, дурашливо запричитала:

— То один начальник на нашу голову — завклуб, то другой вот прется. Здрасте, Степан Степанович!

— Здоро́во! — подкатывая и осаживая лошадь, звучно ответил Конкин.

Лидка наступила на валенок Тимуру и, словно не замечая этого, так и стояла в толпе плечом к его плечу. Конкин перекинул ногу через подкрылок колеса, весело оглядел девчат, совсем оживился, увидав Сергея Абалченко:

— О, сам секретарь на порубке? Молодцом! Трудимся?

Сергей утвердительно кивнул. Стараясь не показывать подбитый глаз, он напряженно стоял чистым боком к бедаре, а заплывшей фиолетовой блямбой — к девчатам.

— Личный пример, Сережа? Правильно.

Пушечно грохнул хохот. Не понимая, Конкин с подозрительностью оглядел себя, потом девчат. Он потянул Любу за концы платка, как за вожжи, заглянул ей в лицо:

— А ты чего, Любаша, смурная? Ну, не брехать!.. И ты, Сергей, брешешь! — Он спрыгнул с бедары, сразу стал ниже всех ростом и, глядя снизу вверх, приказал: — Выкладывай, Сережка, в чем дело.

Дослушав до конца, потыкал пальцем Сергеев синяк, заметил с уважением к Фрянскову:

— Толково!.. А Гридякина на тех санях чего от меня подалась?

Он слушал, переспрашивал — крепко ли прогрели скупавшихся лошадей, как вытянули, кто провел через родники остальных? И приходил в отличное настроение.

— Самому надоело филонить или мать погнала на порубку? — спросил у Тимки и, узнав, что не случилось ни того, ни другого, пренебрежительно отвернулся, но настроения не терял, озирал всех, будто командующий на удавшемся параде.

— Хоть и балбесы, — подвел он итог, — а все же орлы. Летаете. Раз так, гляньте-ка, везу что!.. Только погодите, отогреюсь.

Сбросив рукавицы, он черпнул колкого, как стальные опилки, снегу, стал тереть бледные руки, со всхлипами крякая, как в июльский зной крякают люди, добравшись наконец до воды. Мороз давил жестокий. Жеребая Сонька туго поворачивала в оглоблях вздутые бока, и колесо на льду скрипело, будто алмазный резец по стеклу. Вытерев взмокревшие руки, Конкин подвинул на бедаре тюк газет, развернул верхнюю.

— Постановление о нас! — объявил он.

Четко пахну́ло на стуже керосинцем свежего шрифта, типографской, точно бы теплой, краской. Во весь разворот газеты была оттиснута карта завтрашнего донского моря.

Дона, того места, где стояла сейчас молодежь, не было, а изображалась огромная, светлая гладь. Она занимала стык областей — Ростовской и Сталинградской, простиралась от Цимлы до Калача и стирала на своем пути названия станиц, хуторов, поселков. Через всю эту гладь шла надпись: «Цимлянское водохранилище».

— Вот наш хутор! — объяснил Конкин, отчеркнул ногтем крестик среди водных просторов. — Его, правда, тут не показали, волны, как видите, гуляют на его месте… Но мы на своих картах отметим. Надо, Любаша, отыскать у нас художников хороших, пусть рисуют помасштабней. От полу до потолка! Повывешиваем на всех улицах, чтоб вышел со двора человек, скажем, телушку загнать, — и вот она перед ним, карта нашей славы! Повернулся в какую хочет сторону — опять карта. Всюду агитация!.. Бумага вот. — Конкин ткнул в толстый, как бидон из-под молока, рулон, торчащий из бедары и, точно в чехол, втиснутый с одного края в мешок.

Лицо Конкина было вдохновенным, колкие, полные мечты глаза требовали, чтобы и все вокруг беспрекословно загорались.

— Каждая, — приказывал он девчатам, — обязана агитировать. Где можно, где нельзя! Говоришь с матерью, что надо сварить вареники, — и здесь же вставляй про Волго-Дон! Хлопец провожает тебя вечером, намурлыкивает про чувства, а ты ему — про гидростанцию, про вольтаж! Потом уж и про любовь сколько влезет. Пожалуйста, ночь впереди.

Сонька крутилась, дергала бедару из-под рук Конкина.

— Заезжал я в библиотеку, подобрал художественную литературу, — говорил он, сдерживая Соньку и доставая книгу, заложенную меж страниц бумажками. — Надо нам, кроме карт, изобразить особенный пейзаж, а под ним — стихотворение. Нарисуем Цимлянскую плотину. Вроде ночь, грохот, и плотина бушует вся электросварками, горит, сияет, будто наше оружие, будто кавалерийский боевой клинок длиною в десять километров! И внизу подпись.

Он распахнул книгу и возвышенно, грозно-утробно прочитал:

Он закашлялся на морозе, багровея от напряжения, раздраженно поправляя на бедаре рулон:

— С бумаги этой сотню плакатов понаделаем. Для тех, кто глазом ослабли!

Всем стало неловко от натуги на лице Конкина, от его цепкого кашля. Руженкова, стараясь говорить беззаботно, сказала:

— Это вы целых два дня в районе бумагу и книги доставали?

— Да ну! Делов хватало. Да и поддулся вот…

— Как это?

— Просто. Качнули воздуху под ребра. Слыхали такое — пневмоторакс?.. Штука верная! — Конкин прокашлялся и снова повеселел: — Замечательная штука!

Сергей Абалченко, по-прежнему держась боком, протянул кисет:

— Степан Степанович, моего на дорожку.

Конкин состроил неприступно-гордое лицо, величественно отстранился:

— Никаких закурок. Бросил.

— Когда же?

— Два часа уж… Твердо!

Он стегнул Соньку, покатил на дорогу. Следом одни за другими двинулись сани, вытягиваясь на ходу в цепочку, и Тимка опять остался, как царь, среди ледяных просторов. Здорово, когда не мешают! Сани всей вереницей скрылись за поворотом, только голос Лидки, играющий, понятный своей особенной призывностью одному лишь ему, долетел издали:

— Завклу-уб! Не дюже расписывай матери, как мы тут купалися!

Тимка с мужским крепнущим торжеством выпил каждую нотку этого зова и, чтоб девать куда-нибудь прилив силы, со всего маху швырнул носком валенка ледяшку, широко зашагал к брошенной ванде.

Ванда лежала на своем месте, и казалось, что их две, одна под другой, — таким четким было отражение на льду. Наслаждаясь видом этой зеркальной глади, Тимка лег животом на лед, заглянул в его глубину. В метровой толще белели пузыри зажатого воздуха, а меж ними, словно океанские водоросли, зеленые и голубые, тянулись кверху изломы, каждый отдельно виднелся в прозрачной, железно-прочной массе. Кроме лисицы, оставившей невдалеке на пороше следы, никто здесь никогда не ходил и никто не прошел бы, не коснулся ногой опасного места у полыньи, не явись он, Тимка, со своей снастью. Тимку пронзила вдруг мысль: «А ведь карты-то у Конкина все-таки есть. Правительство не будет печатать зря…» Получается, что и он, Тимур, не пройдет здесь через год. И уже не в разговорах, а на самом деле не будет здесь Дона с его белоглинным яром в ракушках, в темнеющих норах ласточек. А где же ласточки поселятся? Как же это?..