Владимир Фоменко - Память земли

Сейчас Тимур обошел глазами Лидку, с натугой улыбнулся ее мужу. Абалченко улыбнулся тоже и, кивнув на обледенелых лошадей, спросил:

— Интересант прогонять?

Тимур с удовольствием показал бы класс, но при Лидке не к лицу было ребячествовать, и он отрицательно качнул головой. Его солидность девчата истолковали иначе, насмешливо затюкали. Пухленькая Мила Руженкова уцепила крайнего коня за острую холку вместе с пучком гривы, с рывка вспрыгнула на конский хребет животом, легла поперек. Перекинув через круп ногу, потянула обмерзлый повод второго коня, подхватила брошенный ей кнут:

— И-и-ие!

Кованные на передок кони остро захряскали шипами и, оскользаясь на гладком задними голыми копытами, сбиваясь набок, не в лад затанцевали. Руженкова поддала каблуками своего, сплеча полоснула кнутовищем подручного, и они, всхрапывая, разом бросая четырьмя, пошли наметом.

— Давай, Милка, жми-и! Километра три давай, грей… Тпр-р-р! — завопили девчата на остальных лошадей, брошенных по ту сторону пролома и потянувшихся к воде.

— Тут летом оборвалась «кошка» с андриановского баркаса, — пренебрежительно усмехнулся Тимка, — дак мы ныряли, ныряли — дна нет! Яр!.. Ввалятся кони — бульбушки не повидишь. Это тем повезло: попали ногами на второй лед.

— А ты проведи, чем страхи рассказывать.

Тимка неторопливо пошел обходом к брошенным лошадям. Все двинулись за ним, чтоб потолкаться, обогреть ноги. Хоть все были в валенках, кожухах, а лишь Вера Гридякина — в худых ботинках и армейской шинелёшке на одно платье, с опухшими на морозе ячменями, — ей, зная ее безропотность и какую-то особенную, должно быть, вологодскую безотказность, крикнули: «Останься, Вера! Разгружай санки в проломине».

Лед, схвативший родники всего лишь день-два, пружинил под Тимкой. Из-под ног бежали по глади белые трещины, звучно постреливали, и девчата позади обмирали. Тимур мог бы подальше обойти родники, но вместе с другими за ним шла Лидка, поэтому он нарочно держал ближе к подточенному сыспода льду. «Пусть-ка попробует!..» Что именно должна попробовать Лидка, он не знал.

Просто она шла следом, и он был готов на все. Шла не одна, с Сергеем… Славный парень Сергей, Тимка уважает его. А все же хорошо бы сейчас ввалиться вдруг с головой, разбить лицо, руки об лед. Сергей как баба растеряется, забегает кругом, а Тимка скажет: «Да не мельтеши ты перед глазами, и так зло берет!» — и выплывет сам, без всякой подмоги. Или пусть бы Сергей ввалился. Тимур вытянет его чуть живого, перепуганного, поднесет к Лидке: «Получай своего благоверного!..»

Тимка, как мог с бо́льшим нажимом, ступал по тонкому льду, но проклятый лед только трещал, а выдерживал. Сердце взбудораженно стучало. Миновали родники, началась прочная толща, где стояли лошади. Тимка намахнулся на свешенные морды передней пары, повел в обход, крикнул, чтоб остальных коней вели следом.

Сбоку пошел Сергей Абалченко. Его глаз украшала обапола — неподобная, точно закат солнца на цветных открытках, продающихся в магазине Когиза. Вчера Фрянсков Василь, отбиваясь, сунул с маху секретарю комитета. Веко было яично-желтым, а вся скула вместе с бровью окружалась каймой густого небесного цвета. Тимка обернулся на идущую позади Любу Фрянскову, расплываясь, съязвил:

— Это у тебя, Сергей, с морозу?

Абалченко тоже обернулся на Любу, пообещал:

— Еще побалакаю с ее муженьком!.. Дам ему, контрику.

Неожиданно Люба подошла к ним. Абалченко сплюнул, отстал, а Люба тронула Тимку за плечо, в упор спросила:

— За что вы, ребята, Василия?..

Тимка чуть опешил, но не отворачивался. Он видел, что печальные расширенные глаза Любы, глядящие на него зрачок в зрачок, сини, прозрачны, а в глубине их, в самой середине, карие крапинки. Веки — красные, влажные. Может, от стужи?..

— Дак видишь, — заюлил Тимка, — чего ж он, твой Василь, лается на Волго-Дон? Что, мол, и правительство действует неверно… И партия…

— Так и говорил, что и правительство действует неверно, и партия? — отчетливо произнося слова, спросила Люба.

— А как же!..

Люба прошла рядом еще шагов двадцать, потом произнесла:

— Раз так, Тима, я не обижаюсь на тебя. И на Абалченко. Только Василий, если и говорил, не может так думать. Здесь ошибка какая-то…

Она начала отставать, держа в руках камышину и пытаясь поигрывать ею.

«Лезут эти бабы!..» — тоскливо сморщился Тимка, чувствуя, что виноват перед Любой, и особенно тем, что Люба его оправдывает. Все вокруг стало ненавистным, и он с удовольствием подумал: «Ловко-таки Фрянсков подсветил Сережке. Не глаз, а фара». Откровенно неуважительно, злорадно пронеслось в душе и о матери: «Слаба мать на расправу. Всех погнала на лесосеку, даже Сергея, единственного кузнеца! А меня, своего сына, ни пальцем. Называется — принципиальность!..»

Сани всей вереницей уже подъезжали к проломине с обратной ее стороны. Навстречу скакала Милка Руженкова. Косы прыгали перед ее лицом, колени цепко обжимали конские бока. Заваливаясь спиной на круп, она натянула поводья, осадила обеих лошадей. Над девчатами вздыбились оскаленные лошадиные морды, обдали свистящим дыханием. Милка смеялась. Щеки, настеганные ветром, были красными, из-под платка, точно огонек спички, высвечивало ухо, ноздри малюсенького носа жадна вздувались.

— Эх, Милка, глянул бы Ивахненко!

— Он и так глазищи на ней протер, пес женатый.

— Было б болото — черти будут; не верь ему, Милка!

— Нос вон сбоку белый, растирай.

На конских деснах клацали удила, пахло разогретым в скачке потом, конским дыханием, бьющим из ноздрей в четыре струи. Девчата ногтями сцарапывали с конской шерсти подтаявшие ледяшки.

— Води еще, Милка. А мы сани выручим, пока не сбежал завклуб.

— Он тут нырял за «кошкой», сейчас и за саньми нырнет — волнорез у него вон какой!

— Носяра подходящий!

— Да и сам кровь с молоком.

Молчала лишь Вера Гридякина. Полы ее шинелёшки обледенели, не гнулись, ботинки давно протекли, но она, стоя на мокром, уже сгрузила лес, и девчата подваживали теперь сани, окунали концы жердей под затонувшие полозья. Лидка в середине кучи наваливалась животом на жердь, с визгом болтала в воздухе ногами.

При Лидке Тимур постоянно деревенел. В мечтах он распоряжался ею, как ему хотелось, — вольно и бесстыдно. Но живая, действительно улыбающаяся перед ним Лидка насмерть убивала его. Несмотря на свою неопытность, Тимур чуял: Лидка ни в чем ему не откажет. Он знал, что она такая же со всеми ребятами в хуторе. Он с жадностью слушал, когда парни в подробностях рассказывали про нее, клялся себе, что завтра тоже будет смелым, а встретив, бросал что-нибудь дурацки равнодушное и проходил мимо, с отчаянием слыша, что его язык ляпнул совершенно не то, что не то делают и уносящие его ноги. Он презирал себя и в следующий раз поступал так же. Сейчас он решился — будто прыгнул с обрыва; обеими руками ухватился за шест около Лидки!.. Но та обожгла счастливым испуганным взглядом, перебежала к мужу на другую сторону саней, стала выкрикивать оттуда: