Владимир Фоменко - Память земли

— Тима…

— Да чего «Тима»? Восемнадцать лет Тима! — долетело до Солода уже из сеней. Через минуту послышалось другое, абсолютно не вязавшееся с твердым обликом председателя колхоза: жалобные, по-бабьи горестные всхлипывания Настасьи.

Весело жмет за хутором мороз. До самой души пробирает на займище. Жжется и в перелесках, где цвенькают снегири, синицы, щеглы; яркие, как яйца-крашенки, головами вниз, бегают по стволам верб, энергично долбят звонкую кору. Гуляет мороз и в плавнях, среди протоптанных в камышах коридоров. Будто стрельнет вдруг под ногой стеклянная от холода камышина.

Но особенно студено на открытом, точно степь, Дону. Беззвучно потягивает разгороженный с четырех сторон воздух. Так и резанет по щеке, шилом ударит в нос лютая огненная свежесть…

В небе нет облаков, но и солнце не пробивается, лишь сияет через марево тот край, где солнце, и оттого чисто отблескивают снег, наносы песка поверх снега, полированные площади льда, оголенного ветром.

Тимка, поссорясь с матерью, шел по Дону поставить снасть на стерлядку. Посвистывая, нес он на плече короткий рыбацкий ломик на деревянной ручке; на ломике — круглый прутняковый самолов — ванду; внутри ванды — колышки, каменное грузило, по-хозяйски свернутую восьмеркой бечеву. Довольный всем вокруг, Тимка на полную грудь дышал морозом и был в том чудесном состоянии, когда слышит человек, как сильно шагают его молодые ноги, крепнущие с каждым днем; как широко, в такт ногам, идет на отмахе свободная от поклажи рука, как даже каждый палец в валенке живет прочной, отдельной, своей жизнью, легко и пружинисто несет тело. Тимур не думал о том, что огорчил мать, которую любил, как ни разу всерьез не задумывался о происходящем сейчас в колхозе. Организовав вчера драку с Василием Фрянсковым, он не волновался душой, а больше напускал на себя этакую идейную раздраженность… Надо же в событиях, охвативших хутор, занимать свое место! И, само собой, место не отстающего нытика, а воинственного преобразователя — крутого, а еще лучше — до без удержу скаженного, как и любой в щепетковском роду, известном всей округе. Эту скаженность Тимка ставил себе в большой плюс.

Он окончил десять классов, но, как повелось у образованной молодежи, на колхозную работу не пошел, год отдыхал и лишь совсем недавно устроился заведующим клубом. Хотя он ничего не давал в дом (мать сама распорядилась, чтоб откладывал себе на костюм), он чувствовал себя главным в семье, жестко требовал особого внимания, ухода и даже трепета домочадцев, когда считал себя раздраженным. При всем этом он был хорошим комсомольцем, потому что ни в какие учетные данные о лице комсомольца не входит ни хамство по отношению к семье, ни тем более желание походить на заслуженных предков. Товарищем же Тимка был добрым и к общественной работе относился со всей душой.

Растирая сукном рукава наветренную скулу, пытаясь насвистывать костенеющими губами, он шагал вдоль Дона, радовался первосортной для рыбальства погоде. У излучины он свернул к белоглинному яру, к тому месту, где еще дома, когда ссорился с матерью, надумал забрасывать ванду. Высоченный яр был обрывистым, даже вогнутым внутрь, под ним оказалось затишно, совсем тепло. В сероватой белой глине темнели летние норы земляных ласточек, отсвечивали перламутром впечатанные ракушки, а поверху, на полосе чернозема, щетинился камыш, усыпанный не опавшей на морозе волчьей ягодой. Оттуда, из-под гривы камыша, змеями свисали сухие корни. Хорошо!

Тимка сбросил снасть, с хрустом расправил плечи. Под яром, где бьют со дна родники, зияла широкая, никогда не замерзающая полынья. Быстрое у заворота течение рябило воду — черную в глубине, светлую на гребешках, и Тимкино ухо улавливало позвякивание гребешков о стеклянные края.

Выше полыньи самый раз ставить ванду. Любит привередливая стерлядь дышать свежим воздухом, держаться на песке, вблизи открытых во льду окон. Царская рыба. Смотри и сунется какая хрящеватой, узкой, как веретенце, мордой в самоловку… Растягивая удовольствие, Тимка огляделся. С другого берега, через весь Дон, нежно рисовалась по снегу прямая цепка лисьих следов. Не больше часу назад шел зверь, ценный сейчас, в декабре, с мягким подпушьем под животом, а на спине — с волнующей сердце охотника жесткой черной остью. «По шнуру», ни в одном месте не задев снега, нес хвост. Отпечатки лап исчезали в замкнутой ледяной прогалине и нигде из нее не выходили. Завороженный Тимка, едва ступая, обошел весь круг. Куда, не показав следа, девалась лисица?.. В воздух, что ли, как на крыльях, взлетела? «Ох и хитрограмотная, тварюка!» — восхищенно передохнул Тимка.

Из-за бугра донесло голоса. Как всякий охотник, Тимка не любил присутствия людей, когда был среди природы с ружьем или с рыбацкой снастью. Он досадливо обернулся. Несколько саней, нагруженных жердями, вывернуло со стороны Конского леса, прямиком съезжало на лед раскатистой на уклоне рысью. Тимка по рыбальству знал, что лед там подточен сыспода родниками и, если морозы меньше, такая же, как здесь, полынья тянется там вдоль берега. Зачем-то отшвырнув ногой ванду, он в страхе заорал:

— Е-еэ! Что ж вы делаете? Провали-и…

Но передние сани уже провалились. У Тимки тошно потянуло под ложечкой. Взлетели брызги, кони окунулись со спинами, с разгона выбросились передом на материковый лед, рвали задравшееся в гору дышло. Долгую секунду Тимка стоял не двигаясь. Левый конь не по-конски, как кабан под ножом, визжал; правый молча грабастал и срывался копытами. От всех саней к ним бежали знакомые Тимке хуторские девчата, и, пока Тимка, оскользаясь, подоспел, они отцепили уже постромки от барков, распустили нашильники. Лошади выбрались и, мокрые, дрожащие, толчками остановились, а девки неистово хохотали… Верно, от испуга.

— Вы! Водолазы! — тоже пытаясь переключить страх на шутку, иронически козырнул Тимка.

— А, завклуб-цыпа! Чего ты здесь? Кино нам показывать?! Куро́чек родненький…

За горбатый мощный нос с нависающей к губе пипой Тимку дразнили Курком, но он почти не злился. Прозвища полагались каждому, и «Курок» было лучше, чем как у других — «Косоротый», «Дундук» или «Сучья Сиська».

Девчата смеялись, стягивали с лошадей мокрую упряжь, рукавами обтирали в мгновение леденеющие конские бока.

— Надумались напрямик спуститься, а оно, хрен, вот что!.. — озадачено хмыкнул из-за девчачьих спин Сергей Абалченко. Тимур только сейчас заметил его и, к своему великому смятению, рядом с ним Лидку.

История с Лидкой была особой. Еще недавно Тимка ходил в тонкошеих подростках; вдруг, сам это ощущая, начал кряжестеть, превращаться в парня, и соседка по улице Лидка стала откровенно смотреть на него беспокойными глазами. Впервые в жизни задел он внимание женщины, всем новорожденным чувством рванулся навстречу, томился незнакомыми раньше стремлениями. Это было мучительно, и он не умел этого преодолеть. Если Лидка по-соседски сталкивалась с ним у дома, она и сама терялась. Растягивая губы, оглядываясь, она спрашивала Тимура о чем-нибудь совсем постороннем и, по привычке вертеть что-нибудь в пальцах, отстегивала и застегивала на его вороте пуговку…