Владимир Фоменко - Память земли

— Так агитировать, — захохотала Черненкова, — и кони с агитации подохнут.

— Еще хвалился, что ему спасибо скажет партия…

Настасья всех выслушивала, по-прежнему держалась полной хозяйкой. Она сказала, что примет меры; так же как Сергея Абалченко, занесла в протокол Тимку; и даже когда Андриан на крыльце уже съязвил: «Вождь. Обучает тут всех, нехай бы дома собственного сынка поучила», — она не оторвалась от разговора с Фрянсковым, которому объясняла, какие данные готовить по зерну.

Илья Андреевич один вернулся домой. Лампа в залике сияла, — должно быть, моторист считал, что правление еще идет, усиленно следил за движком. Бабка, Тимур, Раиска спали. Солод разулся, как это делала вся семья, входя с улицы, неторопливо попил воды. В его Таганроге куда проще решались вопросы на конференции всего городского партактива, чем тут, среди десятка кумовьев-правленцев. И ведь мирными делами занимаются — виноградом, пшеничкой…

Солод посмотрел на недоштопанное Настасьей голубенькое ее платье, кинутое на табурет вместе с катушкой ниток, с воткнутой в манжет иголкой, и с уважением к хозяйке покрутил головой. С этой бабы было больше спроса, чем с директора номерного завода. У директора лишь производство, а она, кроме производства, сама министр, сама поп, сама милиция. Илья Андреевич вспомнил, как он подкосил ее насчет Андриана, не отказал Андриану в работе, и от стыда вслух крякнул. Потом сказал: «А черта мне было делать? За карьер не кто-нибудь отвечает, а я». Он разделся, прошагал в белье на кухню за спичками, глянул на обратном пути на Тимура: «Ишь, натворил и дрыхнет, сукин сын, как святой». Услыхав, что возвращается Настасья Семеновна, Солод притворил свою дверь, чтоб не мешать разговору матери с Тимкой, и, выключив свет, влез под одеяло. «Всыплет сейчас герою!..»

Но Щепеткова не стала будить сына. Наоборот, едва ступая, чтобы не потревожить его, не надавить на доску пола, ходила то в комнате-боковушке, то в коридоре, управлялась с домашними делами, которые не закончила до собрания. Илья Андреевич догадывался по звукам, что она делала: гладила, подстирывала. Ведра ставила, не звякая дужками, так тихо, что только напряженный слух Солода мог уловить шорох металла, а воображение могло представить смуглые руки женщины, ее с грубыми бровями лицо, тоже смуглое, как руки. Засыпая, Илья Андреевич слышал, как она отворила наружную дверь, пошла на улицу, вдруг вбежала обратно:

— Мама! Вставайте! — и выскочила из дома.

Спросонок Солод рванулся на кухню.

— Зойка телится, — объяснила старуха, натянула юбку, ватник, проскрипела за окном мерзлыми ступенями.

У Ильи Андреевича не было опыта, что делать в таких случаях. Он сунул босые ноги в галоши, накинул на белье реглан, шагнул за порог. Яркие звезды, стужа разбудили окончательно. Он застучал галошами к хлеву. На соломе, будто на скользком льду, взбрасывалась могучая корова, белая, в черных пятнах, и Настасья Семеновна давила ее за рога вниз, уговаривала: «Зоенька, Зоенька». Бабка Поля тянула что-то с другой стороны. Простоволосая, в свете чадящей на полу лампы похожая на колдующую ведьму, она шикнула на Солода:

— Иди отсюда, не по тебе здесь дело.

Но Щепеткова, наваливаясь на корову, распорядилась:

— Подсобите бабке.

То, что тянула старуха, было едва показавшимся теленком. Он шел головой и передними копытцами, подложенными под подбородок. Илья Андреевич решительно обхватил и эти горячие копытца и голову: «Только этого мне не хватало, акушеркой еще не работал!..» Все были точно в холодном предбаннике — кто в чем. Солод смущенно поджимал белевшие подштанниками ноги. Теленок подвигался туго, смотрел выпуклыми глазами в глаза Солоду. Зойка с силой выкручивала рога из пальцев Настасьи Семеновны, и Солод одной рукой тянул с бабкой теленка, другой старался придерживать корову.

— Всегда таким манером телится, черт сытый, — бубнила старуха. — Вишь, рог у нее сломанный. Собаку пыранула да в столб. Говорила тебе, — крикнула она невестке, — сбуди на помочь Тимку! Пойду растолкаю.

— Не надо! — злобно отрезала Настасья Семеновна, пригибая Зойкину голову. — Бельмо вам на глазу парень. Всем вам!

Настасьина коса, распущенная на ночь, широко спускалась по спине. Солод никогда не видел свободной эту косу, скрученную днем в узел, и сейчас робко поглядывал на нее, рассыпанную до поясницы.

Когда теленок уже весь целиком шлепнулся в солому, Зойка рванулась к нему и, угрожая людям, шумно вздула ноздри. Настасья Семеновна спиной отгородила Зойку, заворачивая рядниной теленка, обхватывая, чтобы вынести, но Солод поднял и понес сам. Настасья Семеновна отворяла вперед двери, а он тащил по двору, по ступеням и коридору трепыхающийся, странно отдающий живым теплом сверток, осторожно опустил в кухне у печи.

Женщины разматывали ряднину. Солод сел рядом, закурил, рассматривая покрытую испариной черно-пегую телочку. Он не сталкивался раньше с новорожденными телятами и теперь с интересом и каким-то страхом наблюдал существо, которому помог увидеть мир. Должно быть, инстинкт звал телочку под мохнатое материнское брюхо, к сладким соскам, и она шевелила неумелыми ногами: возможно, пыталась идти туда, откуда ее принесли, — в темноту коровника. Ее не пускали. Она тыкалась носом в пол и из-под длинных ресниц косила на лампу черными, будто свежей тушью налитыми зрачками.

— Крестница твоя, — заметила бабка. — Ловко ты ее обихаживал. Ступай спи уж.

Поднимаясь, Солод сказал Настасье Семеновне:

— Знаете, я этого друга (он не хотел называть при бабке Андриана) не возьму. Иначе каждый, кого у вас приструнят, будет у меня спасаться.

Но Щепеткова критически отнеслась к его великодушию. Она усмехнулась.

— А разве те, которых мы отпускаем к вам, перестают быть колхозниками? — спросила она. — Забирайте. Весной он сам вернется к земле.

Илья Андреевич отправился спать. Однако отдых его не состоялся. Всю ночь хозяйки ставили хлебы, выходили к Зойке в сарай, зарывали за домом послед, отгоняя Пальму и щенка, а уже совсем к утру из боковушки донеслись объяснения Щепетковой с Тимуром. Должно быть, Щепеткова решилась наконец потревожить сына. Слышался его молодой, недовольно гудящий басок и тихие слова Настасьи:

— Господи, был бы отец!.. Ведь я же, Тимка, не справлюсь с тобой, в глаза люди смеются… Хоть пожалел бы.

— А я не жалею? — оскорбленно-наступательно спрашивал Тимур, легко покрывал своим ее голос — Ты, мама, привыкла своих колхозниц гонять — и на меня наскакиваешь! Чуть что — сразу не по тебе, сразу накачка… Раз так — могу не мозолить глаза. Пожалуйста!

В боковушке громыхало: Тимка одевался, в сердцах швырял табуреткой.