Владимир Фоменко - Память земли

— Пошли. Не желаю смотреть на это падло.

Они шагали по тихой улице, а в сорока километрах, на трассе канала, бесчисленные, присланные со всей страны машины, скрежеща, газуя, долбили в свете прожекторов грунт, свершали то, что делала природа с Земным Шаром, когда Шар был юным, еще горячим, и, остывая, корежился, горами вспучивал кору, заливал низины водой. Сейчас на трассе в каждую смену происходило большее, чем тогда за тысячелетия, но Люба отмечала это лишь в мыслях, а ее душу это не трогало. Ее неудачи были самым важным, единственно огромным в мире. «Ведь даже заяц, который скачет из-под автомобильных колес, — он для себя самый главный в мире. Передави его колеса — кончатся для него и небо, и кусты…» Голубов рядом доказывал ей, как замечательно, что ее свекор и Андриан — эти гады — отмелись, не будут путаться под ногами, и он, Валентин Голубов, теперь без помех вобьет в людей высокую мораль, поднимет на освоение завтрашних поливов!

«Боже, — думала Люба, — какая чушь… Машинами Волго-Дона легко вырыть каналы, понаворочать любые горы, но рядом, в хуторе, поднять жителей на то, что не полапали, не пощупали собственными пальцами, — это ж глупость».

Никогда не рассуждала Люба с Орловым о духовном потенциале хуторян, но ее убеждения полностью сходились со взглядами Орлова. Лишь слова были разными. То, что Борис Никитич именовал современностью масс, их высокой дисциплиной, Люба называла кугутским равнодушием, знала, что не нужны переселенцам ни поливы, ни переливы, им бы ровной, спокойной жизни, им бы, как овцам на ветру, скорей бы до места…

И было чудно́ слушать Голубова, который бодро объяснял, как завтра он по партийной линии — хрен отвертишься! — мобилизует на чтение полеводства доктора наук, что прибыл в МТС делиться опытом и воображает, что ему, командированному профессору, можно здесь байдеки бить, что тут ему Сочи!.. А преподавать орошение виноградников Валентин убедит Настасью Семеновну. Откажет она, что ли?! Да ему, Голубову, Новочеркасский институт мелиорации и тот не отказал, телеграфировал: «Высылаем лекторов по дождевальным машинам». Уж за курсы не печальтесь, курсанты получат не только передовое, а ультрасовременное; взялся не кто-нибудь, взялся сам Голубов!

Его яканье резало ухо, Любу окружали плотные мысли о себе самой, а все же этот тип вызывал удивление. Конечно, он фигурял перед ней, как фигурял бы и перед палкой в заборе: такой характер. Но ведь действительно в нем сила! Только что провалилась бесценная для него пустошь, следом два мужика обидно его отщелкали, а он от неудач становился еще нажимистей, нахальней.

Люба так не умела. У нее убывали силы, когда ее преследовали обстоятельства. От преследований она терялась. Этот же даже к снегу относился как ощипанный в драке несдающийся петух, вышагивал зобом вперед, с голой шеей, распахнутой до ключиц, готовый вбивать в хуторян высокую мораль. Господи, да не нужна им эта высокость! Они пошумели сегодня на собрании — и им хватит; они разошлись по домам, взяли на болт вот эти вот завешенные крутящимся снегом ставни, сидят там, и разве выковырнешь их оттуда?..

А он верит! Отчего так? От ума или, наоборот, от дурости?

Снег валил сплошняком, и блондинистое, без того белесое лицо Голубова, с забеленными снегом бровями, чубом, ресницами, походило при вспышках цигарки на лицо альбиноса. Он вдруг остановился, цапнул Любу за плечо:

— Слышишь?

Да, Люба тоже услышала непонятный плач. Всхлипывания были тупыми, задавленными, шли будто из-под земли… Голубов спрыгнул в канаву, провалился до колен и, словно бы нюхая снег, словно играя в сыщика, двинулся понизу, потом вылез, пошел на пустырь, к стожку соломы. Люба следом. С обратной стороны стожка, засыпанный поземкой, лежал человек. Люба отступила, а Голубов чиркнул спичкой, повернул за плечо человека. Это оказалась Вера Гридякина. Всхлипывая, она хватала воздух, губы толчками втягивались в рот. Час назад, на собрании, когда верх брали желающие переезжать в хутор Подгорнов, она выступила в защиту пустоши. Если всегда на Гридякиной, этой чужой девахе с темным, пугающим названием «репатриантка», хуторяне проявляли свой патриотизм, презирали ее с высоты собственных — не придерешься! — биографий, то сегодня сорвали на ней всю ярость, какую хотели бы, но остерегались сорвать на местном и приезжем начальстве. На Гридякину хором заулюлюкали, засвистели, как на волка во время облавы.

— Сволочи, сволочи!.. — выдыхала Гридякина, каталась затылком по стогу.

Ее бил озноб, на ее застывшем лбу не таял снег, и Голубов обхватил ее, повел вместе с Любой к халупе, где у двух стариков квартировала Гридякина. В халупе, стоящей в глубине двора, вдали от флигеля стариков, Голубов посадил Веру на койку, засветил в лампе огонь, стал растапливать печку, ломая ветки сложенного в углу терновника. Вера, в платке, в солдатской шинели, лежала на койке так же ничком, как недавно на пустыре. В халупе стало теплей, Голубов сел на койку, положил руку на голову Веры, раздраженно говорил:

— Хватит. Брось ты, понимаешь…

Люба огляделась, подняла крышки над двумя кастрюлями (обе оказались пустыми) и, найдя в углу горку картошки, начистила, поставила на огонь.

Ели картошку у нагревшейся печи все втроем. Вера аккуратно макала картофелину в соль, в самый край насыпанной на газете кучки, осторожно жевала, и ее тяжелые надбровья, свекольно-красные от недавнего плача, шевелились. Она рассказывала о немецком маленьком городишке, где была в войну, о подругах по плену, вчерашних десятиклассницах. Им и Вере повезло. Им давали даже маргарин, по восемнадцати граммов. Их не били, но работали они в химцехе. Воздух там настолько напитан парами анилина, что на человеке за одни сутки гибнут все вши в волосах и в одежде. Человек тоже долго не тянет. Вере повезло больше всех: она дважды попадала в больницу. Один раз над ней лопнул баллон с кислотой, в другой раз она потеряла сознание, упала спиной на раскаленный реостат.

По газетам и книгам Люба знала, что в фашистской неволе создают подпольные комитеты, ведут работу и в определенный момент — лучше пуля, чем рабство! — узники бросаются на вооруженную до зубов стражу. От Гридякиной она ничего этого не слышала. Она спросила:

— И ты, Вера, не проявила никакого героизма?

— Нет, — ответила Гридякина. — Мы помирали…

Ощущая, что дальше спрашивать не следует, Люба слушала о чистеньком, аккуратном городке, в котором даже снаружи, с улицы, моют мылом и щетками стены домов, а за, стенами — пленники, и в ней поднималась злоба к односельчанам. Не к женщинам, а к здоровенным мужикам, которые тоже улюлюкали на Гридякину, звеня медалями «За отвагу». Да разве же не вина этих отважных, не вина других живущих в стране героев, что Веру, в те дни подростка, наверно комсомолку, угнали в плен? Разве они не обязаны просить у Веры прощения? Но они преследуют Веру, будто она в ответе, что ее не уберегли, не заступились за нее… Один такой — офицер Голубов — сидит рядом. Совестно ли ему? Наверно, нет; он за обе щеки уминает картошку. А может, все-таки совестно: он не поднимает глаз, смотрит в пол.