Владимир Фоменко - Память земли

Сергей хмыкнул:

— Влипли в герои, — значит, валите в бесперспективный сухой Подгорнов на голодранство! Точней, на нищенство, на то, чтоб тянуть руку за дотациями, христарадничать!

Орлов оглянулся: не слушают ли их? Спина кучера в напяленной кулем венцераде маячила впереди в крутящемся снегу; заместитель начальника комплексной экспедиции по изысканию и проектированию населенных пунктов в связи с затоплением, словно обремененный своим непомерно длинным титулом, с первой еще секунды пристроился спать, натянул на уши каракулевую кепку, залез под толстую овечью полость.

Нет, никто их не слышал.

— Бесспорно, Кореновскому будет не мед, — сказал Орлов. — Но весь-то район важнее одного Кореновского. Он первый, где собрание проведено, и у всех переселенцев он теперь на виду, все будут коситься на него, смекая про себя: можно или не можно и нам тянуть волынку с переездом.

Орлова раздражало, что он упрашивает. И без толку, наверно… А ведь продолжайся их дружба, все легко б утряслось дома, за добрым разговором, за рюмкой водки, которую Орлов не пьет, между шутками передергивает; да и Сергей не пьет, а лишь для куража, для душевного настроя любит, когда графин на столе, потереть руки, чокнуться, словно заправский гуляка.

— Да, — подытожил Орлов, — не глядя на неудобства, хутор обязан ехать.

— А если эти, что на крыльце, имеют другое мнение? — спросил Сергей. — Или прикажете не считаться с их активностью, их творчеством?.. Наконец, с кровью их сердца!

Борис Никитич сморщился. За весь нынешний день единственным со стороны Голикова нераздражающим разумным было его решение уезжать санями, бросить машины в хуторе. Сани даже здесь, среди затишной улицы, скрипя, резко дергаясь, вреза́лись в переметы снега; по брезенту, поднятому над головами, сеяло точно песком; рядом этот «герой» молол об активностях, кровинах, сердцевинах… Да откуда в нем, современном парне, такие древности?! Разве вдолбишь ему, что точно так же, как изжили себя лошади, остались в нашем мире техники лишь для призовых скачек и киносъемок, так же эта активность колхозников с хватаниями за грудки, с басовыми выкриками о правдах-матках осталась лишь для книг, и опять же для киносъемок… Орлов терпеть не мог игру в бирюльки, и теперь, когда освещенный клуб скрылся из глаз и возвращение отпало, он сказал:

— Послушайте, Сергей Петрович! Куда и когда двигаться затопляемым колхозам, зависит только от вашего и моего сознания. И бросьте долдонить еще о чьих-то активностях. Их, этих активностей, на практике нету. Уразумейте — отсутствуют!.. Станицы десятки уже лет, еще с коллективизации, переключились на другое. На хозяйство. А во всем остальном полагаются на указание: они ведь не мужики, они колхозники, народ дисциплинированный, реальный.

— Но тогда зачем же правительственная директива — поднимать инициативность переселенцев, их творчество?

— Тьфу! — сплюнул Орлов. — Короче! — сказал он. — Кампания, как я уже имел удовольствие вам напоминать, поручена райисполкомам, то есть в нашем районе мне! А вы, если уж так хочется, воображайте, что вот те оставшиеся в хуторе товарищи переполнены, как вы выражаетесь, проблемами! Творчеством! Что они сейчас митингуют, толкают огненные речи!..

Нет, речей никто из оставшихся не «толкал». Хуторяне, едва собрание закончилось, разбрелись; привычно задерживалось лишь колхозное начальство да от нечего делать топталась молодежь. Люба все стояла на ветру, с ненавистью оглядывала каждого.

С крыльца сходили руководители. Штатные отцы колхозников. Боги, которые на глазах Любы прохлопали пустошь… Взамен всучили им, лопухам, занюханный Подгорнов; следом перечеркнулось и это, — мол, чиликайтесь, ищите, балбесы, сызнова; а они прикидывались теперь, что все в порядке. Они будто демонстрировали свое личное благополучие, вышагивали парами. Черненкова с мужем, Конкин с Еленой Марковной, Щепеткова с начальником карьера Солодом. Правда, Щепеткова отбрила его: «Отцепились бы, Илья Андреевич». Но кто бы кого ни отбривал — все спешили в свои дома к разогретому ужину, к горячему чаю… Нет, не все. Валентин Голубов в своей по-чапаевски кинутой на затылок кубанке с красным бархатным верхом с золотым перекрестьем догнал на ступенях Андриана Щепеткова и Любиного свекра, задержал их. Сделал это робким, несвойственным для него образом. Коснулся пальцем спины одного, потом другого, произнес, сконфуженно хмыкнув:

— Я до вас как директор курсов преобразования природы… Остановитесь, ребята.

Сказал это с таким заигрыванием, что Люба опешила. Да Голубов ли перед ней?.. Не сразу сообразила, что это у него от неумения, от ненатренированности просить. Он торопливо говорил, что демократия, конечно, демократией, но что сколько б товарищи ни брыкались, а верх все равно возьмет партийный актив.

— Ты, Андриан Матвеич, — говорил он, прижимая руку к горлу, — человек реальный, уразумей: хутор, хоть небо рухни, поедет к воде! Возьми на курсах лекции по орошению винограда… А ты, Дмитрий Лаврыч, — по полеводству. Ей-богу. Ведь вы обое в этих делах академики!

Дмитрий Лаврович стоял спиной, разглядывал летящий снег, а Андриан, всем корпусом оборотясь к Голубову, далеко отставив ногу, с явным удовольствием ждал, что же еще будет?.. Даже Люба, совсем не дипломат, понимала, что разговаривать бы Голубову не следовало. Но он проглатывал оскорбление, просил. Он стоял под самой лампой. Четко были видны его глаза — светлые, вызывающие, чуть навыкат. Такие же глаза — белые от волнения, одержимые — Люба видела у наглых базарных парняг, которые, называя себя защитниками Севастополя, так угрожающе просили на водку, что им давали. Девчонкой видела такие же глаза в районной станице у гвардейцев-танкистов, что выбили немцев из центра, сутки дрались на окраине, а потом — немногие, возвратясь в очищенную станицу, — ехали мимо людей, стояли в танках с открытыми люками…

Голубов просил:

— Не злись, Андриан Матвеич, за старое, что было меж нами. Хочешь — ударь, не обижусь. Только слушай. Ну кому ты мстишь? Хутору? Делам, за которые и твой отец боролся, и ты?

Андриан слушал не перебивая, потом сказал:

— То-то и оно, Валентин Егорович, что дело, за которое до вас, сморкачей, люди воевали, вы гробите. А я угроблять не интересант!

Он взял под руку Дмитрия Лавровича, пошел с ним со ступенек. Голубов крутнулся, как бы ища, чем запустить вслед. Заметив Любу, выдохнул:

— Видала?!

Ткнул ей мешающие рукавицы, принялся закуривать. Закуривал, как перед своей, потому ли, что она свидетель, потому ли, что недавно вдвоем ездили на фермы, громоздились на одной конской спине… Из этой поездки Люба знала, что раненая кисть Голубова немеет на холоде, как немеет и обрубок уха, на который Голубов для обогрева и, видать, для маскировки начесывал шевелюру. Сейчас все было на ветру. Она вернула рукавицы, сказала, чтоб надел. Он послушался. Увидя маячащего перед клубом Ивахненко, буркнул: