Виктор Баныкин - Ранняя осень

— Поедешь со мной бакены зажигать?

— Ага, — согласился я охотно. — Сейчас?

Дядя сказал:

— Сначала керосинчиком лампы заправим.

Помолчав, прибавил шутливо-колюче:

— Приглядывайся, авось на мое место сядешь.

— Не-е, — сказал я. — Я на завод… я технику люблю.

— А техника и к нам шагает. На больших реках буи электрические поставлены, — сказал дядя. — Обещают и нам в скором времени подбросить. А то с нашими прадедовскими фонарями морока одна.

Когда заправили лампы керосином, почистили ежиком стекла, поставили в лодку фонари, дядя долго не мог завести мотор. А лодку все относило и относило от берега.

— Зажигание подводит, — сказал я.

— А ты откуда знаешь? — спросил дядя, поворачивая ко мне лицо — одутловатое, в кроваво-пунцовых пятнах.

— Разрешите, — сказал я.

— Ну-ну, попробуй, — с явным недоверием протянул он, пропуская меня на корму.

Взяв ключ, я отвернул свечу. Так и есть: замаслилась свеча, отсырели электроды. Протерев сухой ветошью свечу, я ввернул ее на место и сильно дернул за ручку стартера. Мотор завелся сразу, даже не чихнул.

— Инжене-не-эр! — ухмыльнулся дядя, садясь на свое место. — Вроде днями протирал свечи, а они — нате вам — опять…

Утомленное за день солнце уже касалось раскаленным краем обуглившегося до черноты леска на той стороне. Было тихо вокруг, непривычно тихо после шумного, грохочущего Волгограда.

Тихая вода зарделась до самого горизонта. У острого носа лодки она мягко, по-кошачьи урчала. То справа, то слева ухались рыбины.

— Играет на вечерней зорьке! — прокричал с кормы весело дядя.

Подкатили к бакену, выкрашенному в красный цвет.

Я держался веслом за крестовину, к которой была прибита решетчатая пирамида бакена, а дядя в это время колдовал над фонарем. Водрузив фонарь на штырь, возвышавшийся над макушкой бакена, дядя сказал:

— Самое кляузное место на моем участке.

— А почему? — спросил я.

— Как есть от берега и чуть ли не до фарватера — судового хода — тянется под водой гряда камней. Если фонарь ночью погаснет — непременно авария приключится: на камни судно сядет. А в полночь тут пассажирский проходит.

Потом мы зажгли фонари еще на трех бакенах — на двух белых и на одном красном. Оказывается, красные ставятся вдоль правого — по течению — берега, а белые — у левого.

Когда подплывали к последнему бакену, его крестовина была облеплена серыми пушистыми комочками.

— Чайки, — бросил равнодушно дядя, глуша мотор.

Всполошенно горланя, чайки кружились над нами до тех пор, пока лодка не отчалила от бакена. И тотчас снова стали устраиваться на ночлег.

И вот потекла день за днем моя привольная жизнь на Крутели.

То и дело плескался в Суровке. С каждым новым разом уплывал все дальше, дальше и дальше от берега.

Наташа, подойдя как-то к обрыву, даже перепугалась. Ей показалось, я барахтаюсь на стрежне и сильное течение вот-вот утянет меня на быстряк. Она стала кричать, отчаянно махая рукой:

— Денис! Вертайся немедля!.. Де-энис!

Чтобы успокоить ее, я повернул назад. А выйдя на берег, сказал, ломаясь перед Наташей как последний бахвал:

— Не паникуйте зря, Наташа. Я второй разряд имею по плаванию.

На другое утро, позагорав изрядно на солнышке, прыгнул с отвесной крутизны. Прыгнул, хотя самого и оторопь брала (вздумалось показать Наташе свою храбрость).

Но все обошлось. Свечой ушел в дымчатую глубь… уж не знаю, на сколько метров. А дна так и не достал. Властная, неведомая сила будто за волосы тянула меня вверх. И я пробкой вылетел из воды.

Наташа, полоскавшая белье на мостках, чуть в обморок не упала.

— Удалая головушка! — всплеснула она руками, когда я, счастливый, подплыл к прозеленевшим от тины мосткам. — Да разве мыслимо эдакое выкомаривать? В омуте под обрывом знаешь сколько неразумных потонуло?

Я пообещал бледной, расстроенной Наташе не прыгать больше с кручи.

Часто я помогал Наташе по хозяйству: отгонял Милку пастись на поляну, таскал для плиты дрова из сарая, а из-под берега воду, кормил кур.

Стесняясь, Наташа говорила:

— Оставь, Денис, я сама. Я непривыкшая к помощникам.

Тоже смущаясь, я говорил:

— Ну, еще! Мне ж раз плюнуть!

Почему-то дома я терпеть не мог, когда меня заставляли что-то делать на кухне. «Не мужское дело», — бурчал я, отнекиваясь. А вот на Крутели испытывал прямо-таки удовольствие, помогая расторопной Наташе в ее хлопотах. Необыкновенно хорошо было возле тихой, улыбчиво-молодой женщины. Приятно и боязно как-то. Отчего? И сам не знаю.

Нынче утром, после возвращения дяди с рыбалки (на ночной лов он меня почему-то не берет), мы с Наташей чистили и потрошили под берегом разных там окуньков, язишек, щурят.

Как-то Наташина легкая, горячая рука коснулась на миг моей, и у меня замерло сердце.

А немного погодя, когда Наташа передала мне не чищенного еще пузана окуня, я нечаянно уколол палец о его красноперый плавник.

Наташа приглушенно ойкнула.

— Я тебя поранила?

— Не… это я сам, — сказал, поднося ко рту палец.

Она взяла мою руку — скользкую от слизи и чешуек, и подула на палец с алой бусинкой на самом кончике.

Весь зардевшись, я тихо сказал, нет — еле слышно взмолился:

— Не надо, ну, не надо же…

Долго, томительно долго молчали. Чтобы как-то преодолеть гнетущую неловкость, я принялся рассказывать, вначале то и дело спотыкаясь, о диковинной меч-рыбе.

— Огромной этой рыбище… Ну, может, больше лодки, — говорил я, постепенно все больше и больше воодушевляясь, — ничего не стоит проткнуть носом-пикой не только рыбацкую посудину, но даже борт катера или шхуны.

Слушала Наташа с видимым интересом.

— А где… такая рыба водится? — спросила она, едва я кончил упражняться в красноречии.

— В морях и океанах, — небрежно сказал я, будто сам исколесил вдоль и поперек эти моря и океаны. — Особенно вовсю резвится меч-рыба у берегов Южной Америки. — И без перехода принялся разглагольствовать… о китах.

Видимо, мы слишком долго чистили рыбу, потому что на круче вдруг появился дядя. Прокричал неодобрительно:

— Эй, вы там!.. Не заснули?

Ни Наташа, ни я не знали, что и ответить.

Пять дней пропадали с дядей на сенокосе. Отправлялись в лес сразу же после тушения бакенов, когда большое белое солнце медленно выплывало из-за стоявшей за Крутелью березовой рощи. И до восхода луны махали и махали косами на изнывающих от зноя полянах. Густущая, хрусткая трава доходила мне до пояса.

Несказанно рад сенокосу. Ведь я целыми днями не видел Наташу. А то в последнее время мне было как-то не по себе. Смущался то и дело, смущался от каждого, даже мимолетного, взгляда ее, застенчивой улыбки, ничего не значащего слова.