Виктор Баныкин - Ранняя осень

И все же я приметил: Наташа стала вроде бы другой — настороженно-молчаливой и даже грустноватой. И на молочной белизны щеках ее заметнее проступили веснушки. Почему-то не мог смотреть без волнения на эти стыдливо-беззащитные веснушки. Собираясь к себе на сеновал, мне порой хотелось не только поблагодарить Наташу за ужин. Хотелось еще взять на миг-другой в свою огрубелую пятерню ее руку — ласковую, горячую. Но я стеснялся дяди — он до тех пор крутился на кухне, пока я не отправлялся к себе на верхотуру.

Но вот кончилась сенокосная пора. И я завалился на несколько суток. Кажется, никогда еще в жизни не спал так крепко.

Никто меня не тревожил — ни дядя, ни Наташа. Когда открывал глаза, в дверном проеме непременно стояла приземистая крынка с молоком. А в полотенце был завернут ломоть духовитого, своей выпечки, хлеба. Перекусив, я снова валился на постель.

Отоспавшись наконец-то, я как-то поутру спустился с сеновала. Первые минуты меня даже покачивало. Будто мать-земля зыбко колебалась под ногами, подобно корабельной палубе в шторм.

Тут вот и вышла из сеней Наташа. В руках у нее было обвязанное марлей ведерко. Увидела меня и вспыхнула.

— Воскрес, отшельник? — сказала улыбчиво.

— Ага, выспался, — сказал и я, тоже краснея.

Наташе сегодня так все шло: и белая простенькая косынка, и белое платьице с голубыми лепестками, и босоножки — тоже белые.

— Обедать будешь? — спросила Наташа, все так же светло улыбаясь.

— А… а разве уж обеденное время? — удивился я.

Уголки губ у Наташи дрогнули, в щелочках глаз запрыгали озорные искорки.

— Праведное солнышко, он еще спрашивает!

И верно: ядреное солнце плыло над головой, то на долю секунды окунаясь в молочно-перламутровые облачка, то сызнова победно сияя в безбрежно-синем просторе, наполнявшем радостью весь этот благодатно звонкий летний мир.

— Собирать на стол? — снова спросила Наташа. Я кивнул, признаваясь:

— Я, пожалуй, быка бы съел… вот как проголодался!

— Пока умывайся, я мигом, — сказала Наташа, ставя ведерко на крыльцо.

— Лучше по-быстрому искупаюсь, — сказал я и бросился к калитке бегом.

— Полотенце, полотенце, шальной, прихвати! — весело прокричала мне вслед Наташа, но я отмахнулся.

На ходу стягивая майку и техасы, несся во всю прыть к обрыву. И, подпрыгнув, ласточкой полетел навстречу мрачно-темному — даже в солнечный полдень — омуту, тревожно холодея душой.

Возвращался в бодром, приподнятом настроении. Жизнь на Крутели явно шла мне на пользу. Я даже чувствовал, как изо дня в день у меня прибывали силы, каменели мускулы рук.

На кухню притопал в самый раз: Наташа ставила на стол миску с дымящейся молочной лапшой.

— А себе? — спросил я.

— Чай пила недавненько, — направляясь к печке, сказала Наташа. — Сковородку с яичницей сам достанешь, — добавила она, прикрывая заслонкой печное чело. — Сычков к ужину вернется. С бакенщиком с соседнего поста на перекате коряги вылавливают.

Поднимая от миски голову, я сказал:

— А ты куда торопишься?

— Милку доить.

— Подожди, и я… и я с тобой пойду.

— Со мной? — глаза у Наташи округлились и потеплели. — А я-то думала…

И осеклась.

— Что же ты думала? — Я даже есть перестал.

— Думала… уж не наскучило ли тебе у нас?

Я выпрямился.

— Из чего ты заключила?

Наташа растерянно развела руками:

— Да так… померещилось, видно.

Милка паслась в укромной прогалине, вблизи дороги, петлявшей в сторону Утиных Двориков, совсем позаросшей татарником и конским щавелем.

Завидев Наташу, корова не спеша подняла от травы влажную морду. Посмотрела раздумчиво на хозяйку и протяжно, сыто замычала, раздувая ноздри.

— Соскучилась? — пропела Наташа, гремя дойницей.

Подошла к Милке, провела рукой по ее гладкому, в белых блюдцах, лоснившемуся боку.

— Мм-у-у-у, — снова подала голос корова, поворачивая голову.

— Ишь, лакомка! — Наташа достала из кармана передника ломтик хлеба. (Я даже не заметил, когда она надела этот упруго топорщившийся передник, обшитый радужной тесемкой.)

Обнюхав шумно хлеб, Милка слизнула его с Наташиной ладони. Наташа вынула из ведерка небольшой бидончик с водой и чистую тряпочку. И старательно вымыла корове раздувшееся непомерно вымя в синих паутинках прожилок.

Я был поражен ловкостью и проворством Наташиных рук. И готов был стоять за спиной Наташи, любуясь ее работой, но она, не оборачиваясь, попросила стесненно:

— А ты поброди по поляне… может, земляника встретится.

С неохотой побрел я по сухой в этот полдневный час траве в сторону ветвистых могучих осокорей, вольно и горделиво устремившихся в вышину.

Дышалось легко не только на зачарованной солнцем прогалине, но и в чаще берез и осин. Сухой знойный дух ржаного поля, начинавшегося за дорогой, волнами докатывался и сюда, на опушку беззаботно веселого колка. Над зарослями медуницы и белой кашки гудели тяжелые взъерошенные шмели.

Я не стал искать землянику, а растянулся на траве, подложив под голову руки. И долго-долго, до прихода Наташи, смотрел в бездонную небесную синь, без единого уже облачка, с застывшими в зените ястребками. Смотрел, ни о чем вроде бы не думал, в то же время думая о многом.

Думал и о маме, такой еще молодой и такой несчастной (ждет от меня, эфиопа, письма, а я все не соберусь написать). Думал и об отце — никогда он теперь не увидит ни этого вот празднично ликующего неба, ни этих березок-сестричек, стоявших слева от меня, ни солнышка жаркого. Думал и о Наташе. Что заставило ее, совсем девчонку, пойти замуж за дядю — хмурого, нелюдимого человека? Ведь он, должно быть, в скором времени на пенсию пойдет! Неужели самые лучшие, молодые свои годы Наташе суждено прозябать на этом забытом миром мысу, вдали от людей, вдали от несущейся на головокружительных скоростях жизни?

Чего бы, мнилось, не хватало еще тут: и река под боком, и лес, и поле просторное, а мне вот начинает наскучивать однообразное это существование.

Думал и о себе. Буду ли я таким, как мой отец? И как сложится моя доля — более ли счастливо, чем у отца, так много страдавшего? Или…

Наташа всегда ходила легко, не приминая травы, — давно это приметил, и я не слышал, как она очутилась рядом со мной, как присела, шаловливо пощекотав по моей щеке сухой былинкой.

Вздрогнув, выдернул из-под головы руку и шлепнул себя по щеке, да так хлестко, что Наташа от души расхохоталась:

— Ну, ну, стрекоза! — вскричал я преувеличенно весело. И, схватив Наташу за локоть, потянул к себе.

От неожиданности Наташа упала. Упала мне на грудь.

— Ой, что ты делаешь? — испуганно ахнула она, тотчас поднимаясь на колени.

— Извини, — смутился и я. — Я… нечаянно.