Виктор Баныкин - Ранняя осень

Правда, на сенокосе я по-страшному уставал. Особенно в первый день. Ведь до этого мне в жизни не приходилось брать в руки косу.

Дядя с отменным терпением учил меня, казалось бы, немудреному делу.

— Спытай на, — сказал он, подавая косу. — Э, подожди. Ручку надо чуток поднять… Ну, а теперь: ловчее будет?

После третьего взмаха острие моей косы вонзилось в землю.

— Торопишься, — пробурчал дядя. — Тверже держи косу. Плавно и руки, и корпус отводи вправо. Делай вдох и опять же всем корпусом — единым духом — веди косу влево. — Помолчал, щурясь на солнышке. — За мной пойдешь. Примечай, как надо. Главное — бери шире, не части.

Дядя уверенно шагнул вперед, наваливаясь на упругую стену клевера с крупными розовато-малиновыми головками. Взмахнет косой — и к ногам его покорно ластится зеленая волна. Свистит коса: шарк, шарк, шарк! Точно огромная щука мечется по траве.

«У меня так разве когда получится? — думал я безнадежно. — Даром что левая двупалая, а он, чертяка, машет и машет, вроде заводной. Но была не была: попробую!»

И тронулся вслед за дядей. Тотчас всего меня обдало крепким, медвяным духом, от которого голова стала кружиться…

На второй день, когда пришли на новое место — на перекресток двух ложков, работа пошла у меня веселее, я уж не выдирал пяткой косы траву с корнем.

Между прочим, эти ложки прозывались Портами. Будто в незапамятное крепостное время косил в этом месте один рачительный мужик. Чтобы зря штаны не изнашивались, мужик снял их и повесил на куст. И как на грех, отправилась в этот день на прогулку в лес барыня с Крутели. Увидев бесштанного мужика, страшно разгневалась и приказала его выпороть. С тех пор будто бы перекресток двух логов и прозвали в народе Портами.

Бирючившийся все утро, дядя похвалил меня в обед. Мне же не до похвалы было. Ломило плечи, поясницу. Даже ощутимее вчерашнего.

Брякнулся на траву под молодой ветлой и головы поднять не могу.

— Ты не помнишь, куда кувшин с молоком девали? — спросил дядя, раскладывая на чистом рушнике буханку хлеба, лук, ставя миску с жареной рыбой.

— Да вы же сами… во-он в овражек тот… еще говорили: «Холодище там, как в погребе», — еле размыкая спекшиеся губы, сказал я.

— Уж смотрел, — сказал дядя. — Нет кувшина.

Я промолчал. Подумал: «Неужели ему охота лопать в эдакий зной? Мне вот молока даже не хочется. Разве что водицы ключевой… Водицы ключевой ведро бы выпил!»

Глянул безучастно, тараща глаза на стройный, словно винтовочный шомпол с ершиком, стебель тимофеевки. И уж больше ничего не видел. Веки слепились сами собой…

Дядя меня еле растолкал.

— Спишь, однако, — сказал он. — Вставай. И так два часа прохладничали. — Помолчав, прибавил, почесывая кирпично-бурую шею: — Кувшин-то с молоком я так и не нашел. Вроде в землю, каналья, провалился!

Где-то в кустах над головой невидимая хлопотунья-птаха поторапливала нас: «Быстрей! Быстрей! Быстрей!»

И я стремительно, не раздумывая, вскочил на ноги.

Косили до восхода луны. Она выкатилась из-за приземистого векового дуба не спеша, с ленцой, жутко огромная и жутко огненная.

В это время на поляну и вышел низкорослый человечек с ружьишком за спиной.

— Мир и процветание частной инициативе! — выкрикнул человечек лающе-пронзительным голосом, размахивая над головой кепкой. Споткнувшись о кочку, замысловато матюкнулся. — Ты чего, Силантьич, дорожку ковровую мне не расстелил?

— Не смерди, Вася, — урезонил дядя пришельца, отирая пучком росной травы косу. — Леший тебя носит в неурочное время. И нечего выражаться. У меня гость городской, к мату не привыкший.

Вася направился сначала ко мне. Шел как-то странно — точно воробей прыгал.

— С космическим приветом, — хихикнул он, хватая меня за руку.

— Здравствуйте, — сказал сдержанно. Я уже догадался: лесник Вася, дружок дяди.

От Васи несло сивушным перегаром.

— Прикладывался? — спросил его дядя, не подавая руки. — Нет чтобы помочь людям в горячую пору…

— А почему мне не гулять? — захорохорился Вася. — Один как перст в небе. Много ли одному надо?

Дядя усмехнулся:

— Не притворяйся христосиком! А чьи сироты растут во всех окрестных деревнях?

— У меня паспорт чистый, что тебе девица непорочная! Ко мне сам прокурор не прицепится! — Вася выудил из кармана телогреи сигарету, закурил. — Вы вот целый день потели, а я, ничего не делая, полсотню… а то и более отхватил!

— Ну? — опять усмехнулся дядя, направляясь к ветле, где были сложены наши вещишки.

— Вот тебе и «ну»! — сказал Вася. — Лисица запросто в руки попалась.

— Лисица? Двуногая? — не унимался подтрунивать над приятелем дядя.

— А ты слухай и не перебивай, — огрызнулся Вася. — Шастаю давеча просекой, а в чапыжнике треск подозрительный. Взвел курок, крадусь на цыпочках. И что, думаете, вижу? Лису с кувшином на голове! В сказочках для деток не всегда такое случается!

— Постой, постой, — обернулся дядя. — Лиса, говоришь? И с кувшином на голове?

— Самый раз! И снять с головы кувшин не может, хотя башкой мотает туда и сюда.

— Так это она, шельма, наш кувшин с молоком уволокла! — От восторга дядя даже всплеснул руками. Ну и цирк! А я-то в обед искал, искал кувшин. Причитается с тебя, Вася!

— Па-ажалуйста! — Посмеиваясь, Вася вытянул из кармана широченных штанов бутылку, на миг блеснувшую малиново, словно в ней бултыхалась горящая жижа.

Тот и другой присели на корточки. Дядя пододвинул к Васе объемистые алюминиевые кружки.

— А третьей нет? — спросил Вася.

— Я не пью, — сказал я.

— Это как так? — Вася повернул ко мне голову. Лицо его, освещенное лунным светом, показалось мне на диво полосатым, будто по нему провели вымазанной в мазуте растопыренной пятерней. — Ты разве не парень? Чай, поди, уж девок щупаешь… вон какой вымахал!

— Не расходись, — урезонил его дядя. — Зачем неволить человека?

Вася пообещал:

— Ниче-эго, освоится еще!

И они дружно взяли в руки кружки. Выпили залпом. И секунду-другую сидели с раскрытыми ртами, блаженно щурясь.

Всю дорогу до Крутели, — Вася вызвался проводить нас, — они с дядей о чем-то шептались.

Я плелся позади, стараясь не прислушиваться к их разговору.

Попрощавшись с нами у ворот, Вася направился к себе на кордон, нескладно горланя:

— Блажной и есть блажной! — запирая калитку, покачал головой дядя.

Из конуры выполз на брюхе Нокс, визгливо скуля от радости. Кобель любил лишь одного хозяина.

Все эти дни Наташу я видел мельком: утром во время завтрака на скорую руку да поздно вечером за ужином, когда у меня слипались веки, а голова безвольно клонилась на грудь.