Виктор Баныкин - Ранняя осень

Я покачала головой.

«А ты не отказывайся, — наставительно сказал Прохор Силантьич. — Говорю: все твое в сундуке, значит, твое. Мой родитель калякал: дают — бери, бьют — беги».

Засмеялся. Не очень, по-моему, весело.

После обеда он куда-то затарахтел на моторке.

Ледоход на Суровке уже кончился, и завтра Прохор Силантьич собирается ставить бакены. Обещался и меня взять с собой: может, какая подмога нужна будет.

Убирая со стола посуду, я не прикоснулась даже пальцем к внушительному ключу от сундука. У меня пока есть что надеть…

Нет уж веселого ласкового Лобана. Не могу понять: ну как, как одолел меня под утро беспробудно-каменный сон? Меня, всегда сторожко-чуткую? Прохор Силантьич проснулся, видно, на зорьке, крадучись (три слова написаны неразборчиво) и — во двор, чтобы приняться за свое кровавое дело.

Смотреть теперь не могу без содрогания на его жилистые ухватистые руки, особенно на уродливую двупалую левую.

А когда варила из телятины лапшу, на душе было тошно. Ела в обед и ужин лишь картошку в мундире.

Слава богу, полтуши отволок своему дружку Васе-блажному. Скорее бы кончилось это — не идущее мне в горло — мясо.

Все тягостнее становится моя жизнь в неуютно-мрачных хоромах на Крутели. Даже благодатно-теплые денечки только что наступившего мая, даже первая зелень не радуют.

Вокруг земли крутятся разные спутники, уж побывали на Луне люди, в городах, слышь, иные девчонки без зазрения совести вольничают напропалую с парнями, а меня, двадцатилетнюю тихоню, точь-в-точь как в старорежимные времена, выдали замуж чуть ли не за старика. Через пять лет этому Прохору Силантьичу стукнет шестьдесят, хотя сейчас он выглядит и молодцевато.

Правда, насильно меня никто не приневоливал выходить замуж за бакенщика с Крутели, но кому другому я нужна такая? Все парни в селе, даже самые плюгавые недомерки, обходили всегда стороной. А случалось, и насмешничали, награждая обидными прозвищами.

«Не мешкай, не моги и раздумывать! — целый месяц нашептывала по вечерам тетка, когда я, усталая, возвращалась домой со скотного двора. — А то вековухой останешься. До гробовой доски совхозных телят пестовать — отрада не велика. Девчонок-то гурты. Все подружки твои повыскакивали из родных гнезд. Другого эдакого случая не жди. За него, за Прохора Силантьича, сокола бравого, любая краля — не тебе чета — не побрезгует. Только посватайся он. А что вдовец да тебе не люб… со временем свыкнешься. Не все ведь по любви выходят замуж».

На погребице за истлевшими рогожами обнаружила обитый железом старинный сундучок.

Приподняла крышку, а там — книги, тоже старые, иные тронутые плесенью.

Обрадовалась несказанно находке. На Крутели, кроме «Практического руководства обстановочному старшине», ни одной книжки не видела. А тут, в этом сундучке, бесценный клад оказался! Несколько томов сочинений Лескова и Тургенева, книга без начала и конца о мореплавателе Головине, «Стихотворения» Роберта Бернса, «Странствие и путешествие во Иерусалим по святой земле с присовокуплением описания св. горы Афонския и некоторых ея подвижников», «Рассказы из Русской истории» о царствовании Иоанна Грозного и много других книг в тяжелых переплетах с кожаными корешками.

Между прочим, я не нашла в доме ни листика бумаги, ни капельки чернил (шариковую ручку и затрепанный блокнот, разбухший от разных квитанций, Сычков всегда носит с собой).

Разбирая сундучок, обратила внимание на одну книжицу карманного размера с какими-то непонятными стихами. Называлась она «Собрание шарад». В книжице оказалось, на мое счастье, много чистых листиков, видно, вклеенных между страницами специально для заметок. На этих пожелтевших листиках и решила скуки ради записывать свои мысли и чувства.

Часть книг из сундука я вынула и, когда Сычкова не было дома, втащила на сеновал, разложила их в углу. Пусть проветриваются.

Видела чудный сон. Будто вышла в поле и откуда ни возьмись — тучей налетели бабочки. Белые-белые. Ну прямо метель. С неба валят и валят хлопья пушистого снега. Белые бабочки затмили и небо, и знойную маревую даль, и все-то, все вокруг. И словно бы и я стала бабочкой и тоже запорхала, весело резвясь в этом неудержимом сонме белокрылых мотыльков.

Проснулась, а перед глазами еще мельтешили бабочки, что тебе невесомые снежные пушинки…

У меня нелегкое было детство, наверное, поэтому жестокость не терплю всем сердцем.

На моих глазах отец куражился над мамой, когда она попрекала его повседневными пьянками. Последние же годы он и ее, и меня избивал порой до полусмерти. Однажды он приказал маме и мне сидеть смирно на лавке, а сам, вытащив из кармана охотничий нож, замахнулся и бросил его. Не выдержав жестокой пытки, я заревела, вскочила босыми ногами на лавку. А отец, мой отец, окончательно потеряв рассудок, бросил нож снова, не целясь, и попал мне в ногу рядом со щиколоткой… С тех пор я стала калекой.

Несладко жилось мне и у тетки с дядей, когда умерли родители. Дядя не пил, но был до мизерности скуп и жаден на деньги. До последнего дня жизни трясся от лютого страха. Он боялся, как бы и его, и попа, вместе с ним воровавшего подаяния прихожан на храм божий, не упрятала в кутузку милиция.

Дядя отвозил куда-то пачки засаленных рублевок и трешниц, набивал сундуки всяческим добром, а мы с теткой ходили кое в чем, хуже теперешних нищенок. Да и сам дядя годами таскал засаленный — штопаный и перештопанный — пиджачишко и солдатские фронтовые галифе. (Он всю войну пробыл на фронте, был награжден двумя медалями.)

Изредка тетка ныла, жалуясь на худую нашу полуголодную жизнь. Дядя утешал ее шепотком: «Потерпи, Глафирушка, потерпи, голубушка. Господь терпел и нам велел. Через годок-другой оставлю я божий храм, подадимся куда-нибудь в незнамые края и заживем по-райски, что тебе ангелы небесные».

Не дождалась тетка обещанной райской жизни. Как-то раз по весне отправился дядя по каким-то церковным делам в райцентр. На улице его сшиб грузовик.

После похорон мужа вскрыла тетка тяжелые сундуки и ахнула. Какую бы вещь ни брала, а она или молью тронута, или сопрела, распадаясь на клочья. В прозрачном, из пленки, мешочке хранилось одиннадцать сберегательных книжек. Когда же тетка обратилась в сберкассу, то выяснилось: все деньги — двадцать три тысячи — были завешаны медицинской сестре, будто бы на фронте спасшей дяде жизнь. И осталась моя тетушка — по народной поговорке — «на эфесе, ножки свеся».

Мы с теткой бедовали. И я пошла работать в совхоз.

Зашла зачем-то в сарай, а на шесте — шкура. Это все, что осталось от моего любимца Лобана.

Заревела навзрыд. Слава богу, не было поблизости Сычкова, а то бы усомнился: не тронулась ли я умом? Прикрыла рот передником, поплелась в сад, села под уродливую, как и сама, яблоньку и долго-долго плакала, плакала, сама уж не зная о чем.