Виктор Баныкин - Ранняя осень

Вернулся с рыбалки Сычков. С дружком своим хрипатым Васей-блажным они ставили запретные сети, а на рассвете сплавили кому-то в рабочем поселке на той стороне улов. И на радостях, похоже, выпили.

У порога Сычков поставил ведерко. В нем — для видимости — десятка три подлещиков и язей, пойманных будто бы на удочки.

«Пожаришь к обеду, — сказал он и снял с себя ватник в крапинах — рыбьей чешуе. — Это за всю-то ночь надергал… не шибко богато!»

И зачем хитрит? Неужто не понимает, что я давным-давно догадываюсь о их плутнях?

Перед тем как сесть завтракать, Сычков бросил на стол помятый конверт: «Вася вчерась с почты привез. От жены братана из Волгограда. Сам-то он, братан, года два назад богу душу отдал». Обильно посыпал ломоть солью, пододвинул к себе миску с молочной кашей. Закончил, не глядя на меня: «После братана остался парень. Зимой едва не зачах от простуды: месяца три в больнице провалялся. Теперь матушка слезно просит: нельзя ли, мол, Денису приехать на Крутель для поправки здоровья? Муж сказывал, когда у вас гостил, здешние места будто завлекательнее курортов».

Сычков замолчал, топорщил порыжелые на жарком солнце усы. Никогда еще до этого не говорил он так долго.

За один присест опорожнил миску. Потом выпил стакана четыре чаю. Собрался вставать, когда я спросила: «Отписал, чтобы приезжал племянничек?»

Сычков удивился, выкатил глазищи. Наконец-то разглядела эти глаза, всегда затаенно, из-под прищуренных век взирающие на мир. В них было что-то рысье. Хмыкнул, пробормотал язвительно: «Я еще белены не объелся… отписывать-то!»

Днем ходила в Дворики проведать прихворнувшую тетку. Впервые после своей «свадьбы» отправилась в родное село.

Собираясь в дорогу, списала с конверта адрес жены брата Прохора Силантьича. Проходила мимо почты, зашла и отправила в Волгоград телеграмму: «Ждем Дениса Сычков».

А чуть ли не возле теткиной ссутулившейся избы повстречала Ольгу Лукиничну — старшую доярку с молочной фермы. Это она была моей «крестной матерью», когда я впервые в свои пятнадцать лет робко переступила порог коровника.

Обрадовалась она мне, как дочери! «Наташенька, — заворковала. — Как тебе живется на новом месте? Осунулась вроде бы… Не обижает?»

Я помотала головой.

Тетя Оля заглянула мне в глаза, вздохнула: «Печали-то в тебе, девонька, на троих хватит. — И наставительно прибавила: — В обиду себя не давай. А уж если… если невтерпеж станет… вертайся назад. На твое место поставили пустомельную Маришку. Так я с ней извелась».

Навертывались на глаза слезы, и я бегом понеслась к знакомой калитке. Признаюсь, не радовала предстоящая встреча с теткой. Ольга Лукинична была мне роднее.

Проснулась в немотную полночь. Сердце птицей билось в груди — радостно-радостно.

В спальне светло, как днем — сейчас ведь заря с зарей встречаются. Смотрела в потолок, а перед глазами — младенец: с розовеющими щечками и льняным хохолком на макушке. Сидел он на зеленой горушке, а позади не то полноводная Суровка, не то море без конца и края. Спокойная, девственно-голубая гладь. Она даже чуть пугала своей властной безмерностью и пронзительно неземной голубизной. Голенький же крохуля, улыбаясь просветленно, тянулся ручонками к желтому цветку, похожему на свечку с кротким язычком. И кто-то невидимый шепнул мне на ухо: «Твой сын. Возьми его на руки». Не помня себя от радостной одержимости, я кинулась к мальчику и… проснулась.

По щекам текли слезы. Я уже не могла ни спать, ни слушать звероватый храп Прохора Силантьича.

Оделась кое-как, вышла на цыпочках во двор, побежала к калитке. Выглянул из конуры Нокс, рыкнул на меня отрывисто и снова спрятался в своем логове.

У обрыва я опустилась на голый бугор, обняла руками колени. Внизу лениво, спросонья, бухались об осклизлый берег волны, даль тонула в легком, стелющемся по бесцветной воде, белесоватом, словно бы разбавленное молоко, туманце, а перед моим взором — горушка, поросшая ликующей зеленью, и младенец. Он тянулся ручонками не то к цветку, не то к свечке.

Мне было, вспоминаю, лет тринадцать, не больше, когда соседка Полюшка (я тогда жила уже у тетки), молодая мать, почти совсем девчонка, дала как-то подержать своего первенца. И тогда вот, прижимая бережно к груди маленький живой комочек с нахмуренными даже во сне безволосыми бровями, я вдруг остро, до колотья в сердце, почувствовала непоборимое желание самой стать матерью. С годами, несмотря на горькую, сиротскую жизнь с тычками и попреками, желание это не угасало, а все разрасталось и разрасталось в моей душе. Потому-то, наверно, я и согласилась выйти замуж за Прохора Силантьича.

«Будет у меня малыш — и мне ничего другого не надо: ни мужа, ни терема на Крутели, ни нарядов. Ради него, подснежника нежного, буду сносить все, лишь бы я могла любить, лелеять, прижимать к груди родное, самое близкое мне существо, мою кровинку», — так или почти так думала я, наконец-то уступая уговорам тетки.

А вот теперь… теперь я страшно боюсь… мне страшно признаться даже себе: а вдруг… вдруг стану матерью? Рожу от Сычкова — человека, которого если еще пока и не возненавидела, то скоро… Ой, ну что я, глупая, мелю? Ведь он мне ничего плохого — ни вот на столечко — ничего плохого не сделал. Прохор Силантьич, кажись, даже любит меня, да только я — не могу… не могу я его выносить!

Непонятное творится в моей душе. Почему день ото дня мне все тяжелее, все нестерпимее становится эта тюремная жизнь на Крутели?

Порой раем представляется прошлая работа в совхозе, сотни орущих, прожорливых телят, которых надо в зимнюю пору три раза в день кормить, убирать за ними навоз, таскать ведрами воду… Даже злоязыкую Маришку, распутную бабенку, я готова расцеловать сейчас как родную сестру.

В первое время жизни на Крутели я чуть ли не через день мыла в доме полы, до блеска чистила кухонную посуду. Уж не говорю ничего о начальной, большой уборке: без женских рук хозяйство Прохора Силантьича вконец заплошало. К маю мы выставили зимние рамы, и я до такой зеркальной светлости отмыла стекла в окнах, что даже он, мужик, поразился: «Экая ты у меня чистюля! Алена… Какая была аккуратница, а ты и ее превзошла!»

Теперь же я все делаю через силу, кое-как, неволя себя да подхлестывая.

Как только появляется час-другой свободного времени, тороплюсь в сад к своей приземистой уродливой яблоньке.

Еще позапрошлой зимой, сказывал как-то Сычков, старую низкорослую яблоньку погубили морозы, и он мыслил ее выкорчевать, да как-то не собрался. Лишь безжалостно отпилил две клонившиеся к земле засохшие ветки. Наступила весна, и «однорукая» яблонька набрала почки. Цвела наперегонки со здоровыми сестрицами, а осенью наградила хозяина наливными тяжелыми плодами.