Виктор Баныкин - Ранняя осень

А ночью завернул мороз, посорил снежком. Вышел утром в сквер погулять перед работой, а под ногами тоненько так ледок похрустывает. Березки же, клены и рябины стояли неузнаваемые.

Шагал не спеша по тропе, глядел влево, глядел вправо, и всюду одно и то же: со всех сторон меня окружали хрустальные деревья. И денек начался серый, как бы продымленный, а ветки на рябинках и березках так и горели, так и горели радужными огоньками. Стоило же дунуть ветерку и по роще проносился тихий малиновый звон.

«Ну, ну! — подивился я, останавливаясь. — Вот тебе и наяву сказочный хрустальный лес».

Тут меня кто-то дернул за рукав. Оглянулся, а это соседский Петька. Он всегда по дороге в школу делает крюк, чтобы пробежать сквером.

— Дядя Витя, — вполголоса зачастил Петька, — послушайте… И вправду, как серебряные колокольцы звенят!

Кивнул я Петьке. Подумал: «Славный растет человек этот соседский Петька! Всего лишь во второй класс ходит, а природу… не всякий взрослый понимает ее так, как он».

Нагнулся, застегнул Петькино пальтишко на верхнюю пуговицу и негромко так присвистнул. Вся круглая Петькина рожица расцвела в просяных веснушках.

«Теперь уж не миновать весне, — сказал я себе, не зная чему радуясь. — Раз у Петюшки появились веснушки, значит, конец скоро снегу!»

А Петька в это время вздохнул, поморгал длинными, точно щеточки, ресницами.

— Ладно уж, пойду я, — сказал он. — А то на первый урок опоздаю.

Через полчаса и я вернулся домой. В полдень ко мне в комнату нежданно-негаданно ворвался Петька.

— Извините, пожалуйста, — сказал он взволнованно и серьезно. И покашлял в кулак. Точно так же делал его отец — шофер автобазы, когда начинал волноваться.

— Выкладывай, что у тебя там за пожар? — спросил я Петьку.

— Из школы, дядя Витя, я тоже через сквер… Прохожу через сквер и что, думаете, вижу? А вижу я следы. Много-много разных следов на снегу. Я таких никогда в жизни еще не видел!

Петька снова кашлянул в лиловато-пунцовый кулак. Добавил:

— Может, вы сходите на минуточку со мной в сквер? А, дядя Витя? А вдруг к нам прилетели… из дальних-дальних стран… птицы? Никогда нами не виданные птицы?

Бросил я на стол ручку, рассмеялся.

— Пойдем, — сказал. — И верно: а вдруг прилетели?

Пришли с Петькой в сквер. Глянул я на деревья, а они плачут. Осевший наст, ночью припорошенный свежим снежком, весь-то весь в дырках. И не только он дырявый, но и заслеженный. Будто по снегу прошлась не одна птичья стая.

— Ведь я правду говорил, дядя Витя? — все тем же взволнованным голосом спросил меня Петька. — Глядите, сколько разных следов!

Я посмотрел под ноги. Вот четкие крестики — ровно голуби топтались под березками-сестрицами. Вот еле приметные царапины… синицы или воробьи здесь сидели? А вот… какая же крупная птица в этом месте разгуливала? Пока я так гадал, с наклоненной веточки отвалилась ее ледяная оболочка. Отвалилась и упала в снег прямо перед Петькиным носом, острым, как у Буратино. И тотчас на зазернившемся снегу появился отпечаток птичьей лапки.

Покосился тут я на Петьку. Улыбнулся.

— А ведь здорово, правда? — спросил он. «Здорово» и «правда» — самые любимые Петькины слова.

— Здорово! — кивнул я. — Теперь уж мы с тобой знаем, какие невиданные птицы из дальних стран прилетают в марте в наши края.

Бродили мы как-то с Петькой в сосновом бору. В нашем бору не только весной или летом, но и зимой хорошо. Есть чему подивиться. А уж в такой красный мартовский денек, как нынче, и подавно одно удовольствие гулять.

Торопыга Петька все время убегал вперед.

— Дядя Витя, летите ко мне ракетой! — то и дело кричал лупоглазый сияющий Петька в черном шубняке, подпоясанном радужным кушаком.

— Ну, что у тебя тут? — спросишь.

— Ай сами не видите? Вон, вон на сосне…

Посмотришь на огромную сосну, дымно-сизой вершиной упиравшуюся в синее-синее небо, и ахнешь. Из-за широкой колючей лапы выглядывает лосиная морда. Словно искусный художник изваял эту гордо вскинутую голову. А потом взял и взгромоздил ее на крепкую сосновую лапу.

— Правда, здорово? — шепчет Петька. — Обыкновенный ком снега, а вот гляди ты!..

Проходит минута-другая, и мой Петька, насмотревшись вдоволь на лосиную голову, бежит дальше по скрипучей засиненной тропинке. А некоторое время спустя снова машет рукой: «Скоренько сюда!»

Подхожу. Полянка. Небольшая, но такая уютная, солнечная полянка. Бриллиантовыми зернами искрится подтаявший снежок. А в глубокой ямке вокруг старой, прочерневшей сосны, точно в хрустальной чаше, мечет золотые искры светлая прозрачная водица.

Петька стоит на краю полянки с прижатым к пухлым губам пальцем. «Ни гугу!» — говорят его широко распахнутые, чуть строгие глаза.

И я молчу. Разве нужно тут что-то говорить? Я только смотрю на звонко, уже по-весеннему тенькающих синиц, слетевшихся на водопой. Шустрые синицы вприскочку подбегают к хрустальной чаше. Повертят туда-сюда белощекими головками и начинают пить.

Вдруг с ветки стоявшей рядом молоденькой сосенки сорвалось и упало краснобокое яблоко. Петька чуть не вскрикнул от удивления. Но быстро сообразил: не яблоко спелое сорвалось с дерева, а красногрудый снегирь прилетел напиться талой жгучей снежницы.

Волшебная хрустальная чаша! Сколько еще птичьего народа утолит из нее свою жажду!

Зимой все реки замерзают. Даже Волга. А ведь Волга — всем российским рекам мать! Но морозы — они и красавицу Волгу не щадят.

Казалось бы: может ли противиться морозам какой-то там никому не известный ручеек-ниточка, петляющий по лесному оврагу к Волге?

А знаете, может! Есть на моей родине такой храбрый ручеек. Когда, случается, гощу зимой у родных в Поволжье, я, почитай, каждый день хожу в лесок к этому своему ручью. И если нет снежных заносов, спускаюсь на дно оврага к ледяному припаю и подолгу засматриваюсь в голубое озерцо на ключи-живуны, бьющие из-под земли.

Но бывает и так: с вечера завьюжит, заголосит тоскливо в печной трубе непогодица. И всю ночь куролесит, хлещет в окна пригоршнями колючего снега. А к утру все стихнет и ударит мороз.

Проснешься ночью и слышишь, как в стынущей немотной тишине потрескивают у пятистенника углы.

«А ведь, наверно, за тридцать перевалило, — подумаешь, переворачиваясь на другой бок. — Неужели-таки замерз в лесу мой ручеек?»

И снова крепко заснешь.

Утром глянешь в окно на градусник и поежишься. Синий столбик замер у цифры «34». А снегу, снегу намело! До самого подоконника поднялся хребтистый сугроб. Прохожие бредут серединой улицы, едва не черпая валенками сыпучий снег, пока еще голубой в утренних сумерках.