Виктор Баныкин - Ранняя осень

Вскоре и голуби и вороны разлетелись. Взгромоздилась на дальний тополь и самая смелая из них, унеся а клюве горбушку булки.

Погуляв с полчаса по малолюдным тропинкам сквера, собрался было уходить, да вспомнил про снежный бугорок, куда запасливая ворона зарыла свою добычу. Вернулся к площадке, разворошил носком ботинка сугробик. Спрятанные вороной куски хлеба лежали нетронутыми. Я поднял их, бросил далеко в сторону, ямку же зарыл. И принялся ходить взад-вперед неподалеку.

«Авось прилетит сейчас, — думал я о вороне. — Горбушку, наверно, уж склевала».

И верно, чуть погодя на «пятачок» тяжело опустилась ворона. Та самая, с общипанным хвостом. Осторожно, вприскочку, приблизилась к приметному ей сугробику. Ну и рыхлила же она его клювом! Ворона до того была настойчива в поисках спрятанной добычи, что переворошила весь бугорок. А потом, с недоумением повертев туда-сюда носатой головой, взмыла вверх, надсадно, сердито каркая.

«Ай-яй, и памятлива же ты, плутовка!» — подивился я, направляясь по своим делам к выходу из скверика. И проникся даже симпатией к горластым воронам, которых у нас повсеместно не любят.

Февраль. Бушуют еще дымные метели, занося сыпучим снегом дороги, наметая под окна изб царственно-пышные, точно меха горностая, сверкающие сугробы. Но день уже прибывает, и прибывает заметно. А проглянет солнце, и заголубеют снега, как в зеркале отражая небо.

Беспокойны стали сороки. Куда ни глянешь — всюду на снегу сорочьи наброды. Неровна, коротка пробежка белобокой. Перед самым взлетом любопытная сорока встает навытяжку. А снимется с места, и на пороше обозначится отпечаток ее ступенчатого хвоста.

К концу солнечного дня февраль-бокогрей украсит сосульками крыши, а у березы, стоящей в палисаднике, прожжет с южной стороны лунку чуть ли не до земли.

Как-то в феврале приехал я в дальнюю подмосковную деревеньку по делам газеты. Думал, задержусь здесь ненадолго, а прожил около недели.

На постой меня взяла к себе семидесятилетняя фельдшерица Елена Павловна. Худая, маленькая, но такая еще бойкая и скорая на ногу, женщина эта, потерявшая в войну всю семью — мужа и троих детей, поражала меня своей неукротимой жизнерадостностью. Она не мирилась со старостью, продолжая работать на медпункте.

Виделись мы с Еленой Павловной в ее небольшом, ухоженном домике лишь вечерами, весь день занятые каждый своим делом. Но как-то раз я забежал домой днем, когда в окна заглядывало веселое солнце, а из-за печки, где на шпагатинах были развешаны пучки сухих целебных трав, тянуло тонким ароматом знойного покосного лета.

Еще от порога, стоя на пестрядинном половике, я увидел ящерку. Она распласталась на охристо-желтой, нагретой солнцем половице, неподалеку от лаза под печку, вся блаженно вытянувшись в струнку.

Присев на корточки, я внимательно посмотрел на коричневато-серую ящерицу с длинным чешуйчатым хвостом. Она даже не пошевелилась и, казалось, дремала.

«Рано потянуло ящерку на солнце, — подумал я добродушно. — Ведь впереди еще и метели и трескучие морозы».

На какой-то миг поднял голову, чтобы глянуть в окно на голубеющее обманчиво небо, а когда снова опустил взгляд, ящерицы и след уже простыл.

Вечером за чаем я рассказал Елене Павловне о знакомстве с ее «квартиранткой» — шустрой маленькой ящеркой.

— А мы с ней друзья, — сказала Елена Павловна с грустной добрей улыбкой. — Года три… да, года три, как поселилась ящерица, под печкой. И в феврале, в солнечные дни, непременно выползает погреться. Она разрешает мне даже погладить ее по холодной шершавой спинке… К ласке, видно, все неравнодушны.

И хозяйка дома снова грустно улыбнулась, наклоняя над чашкой белую голову в легких колечках кудряшек.

Накануне с крыши сторожки дружно капало. Белые облака таяли в вышине, и по небу расплывались влажно синеющие разводы, в которые засматривалось напропалую веселое мартовское солнце.

Из леса, вплотную подступающего к сторожке, тянуло отволглой хвоей, талой водой и тонким — с горчиночкой — запахом.

На опушке в зарумянившемся вербовнике бестолково стрекотали сороки. Особенно же звонко свистели синицы в этот отрадно пестрый денек, словно бы приветствуя дерзко-смелый натиск весны.

Под вечер все лужи затянуло старательно ледком, крыша ощерилась острыми сосульками, и мой хозяин лесник Митрич, у которого гостил я, во второй раз затопил подтопок.

— Не сумлевайся, она — зима-зимушка… она еще покажет себя, даром что по календарю ноне десятое число, — ворчал добродушно Митрич, прикрывая чугунную дверцу. — Слышь: эко дружно загудело в трубе? Ей-ей, жомонет к утру!

Митрич словно в воду глядел: ночь выдалась ясной, морозистой. Проснулся в самую глухомань, а от окон, покрытых серебряной сканью, взгляда не оторвать: любопытница луна, пытаясь заглянуть в сторожку, вкрапила в замысловатые тончайшие узоры мириады драгоценных каменьев.

Поутру, до чая, решил прогуляться в продуктовый ларек за хлебом-сахаром. Предусмотрительный Митрич приневолил надеть его подшитые валенки.

— В твоих боярских сапожках, может, и форсисто, да ногам зябко будет. И скользко ко всему прочему.

Уже в сенцах меня обдало январской стужей.

Стоящие за палисадником ели горделиво принарядились в белые легкие шубы. Под ногами хрумкали леденцы-орешки.

Едва вышел за калитку, как увидел Митричева кота, не ночевавшего дома. Он резвился на тропинке, припорошенной инеем, то припадая к земле, то пятясь назад, то проворно хватая толстыми лапами черный жалкий комок.

— Ты чего тут, лобастый? — спросил я зажиревшего кота. — Неужто мышку поймал?

Рыжий кот трусливо отбежал в сторону, оставив на тропе свою добычу. Я подошел чуть поближе и увидел крота с трогательно смешным рыльцем-пятамком.

Трудолюбивому, выносливому этому зверьку хуже всех приходится зимой. Крот не впадает в спячку, бодрствуя при любых морозах. А проделывать ходы в окаменевшей земле нелегкое дело. Там, где земля промерзла глубоко, он выходит на поверхность и бежит до сугробов, под которыми грунт податлив.

Вот и в это утро, выбравшись на свет божий, чтобы сделать очередную перебежку, крот и попал в лапы Митричева кота.

Но не успел рыжий бездельник придушить слепушка. Придя в себя, крот резво побежал к сугробу, за ночь покрывшемуся стеклянной корочкой. Взобравшись на снежную гору, он юркнул в ямку, ведомую только ему одному.

Радуясь в душе тому, что удалось спасти от гибели отважного крота, не забоявшегося мартовского забористого мороза, я зашагал к продуктовому ларьку.

Навстречу шла чернобровая, с румянцем во всю щеку, девушка.