Виктор Баныкин - Ранняя осень

Жалко мне было стройный этот дуб. Не выдержал он схватки с лютым морозом. А мороз и в самом деле полютовал ночью. Когда шли на лыжах по лесу, вблизи рябины на бугре наткнулись на окоченевшего снегиря, точно на оброненное кем-то яблоко.

Ночью пуржило. А с утра показалось солнце — да такое сияюще-улыбчивое, как в марте. И заискрились воздушные пушинки, густо припорошившие и навозистую, в проплешинах, дорогу, тянувшуюся через деревеньку, и пухлые сугробы за околицей, отбрасывающие небесно-голубые тени.

Сразу за последней банешкой начинался лес. Сейчас, в феврале, он стал веселее, звонче.

Порхали с березы на березу непоседливые, бедовые синицы, призывно выводя «пи-ить чай!», «пи-ить чай!». Не отставали от синиц и овсянки, словно бы трезвоня в серебряные колокольцы. На вершинах разлапистых елей суетились махонькие желтоголовые корольки, тоненько попискивая. А где-то вдали, у оврага, стрекотали взахлеб сороки, слетевшиеся, похоже, на девишник.

Светоносно и просторно среди осанистых, розовеющих празднично берез. Даже хмуроватые ели, затесавшиеся в березовую рощу, неравнодушными оказались к улыбчивому солнцу: расслабили свои литые шишки и посыпались, посыпались из них невесомые семена-мотыльки.

Ближе к полудню вышел я на диковинно круглую полянку-пятачок. И был несказанно удивлен замысловатыми узорами на порыхлевшем снегу.

«Откуда им взяться бы? — пожал плечами. — Кто начертил их на этой нерукотворной скатерти?»

Когда же пригляделся повнимательнее, заметил утонувшие в снег легкие прутики, как бы вдруг налившиеся свинцовой тяжестью. Прутики и веточки все были разные, несхожие друг с другом. Потому-то на лесной парчовой скатерти-самобранке и образовался такой дивный узор, которому позавидовали бы искуснейшие вологодские кружевницы.

Остановился у овражка и не спеша огляделся по сторонам, ища какую-нибудь орясину, переброшенную на тот берег. Хотелось мне добраться к сочно пламенеющим по крутояру лозинам красного вербовника с распушившимися барашками-овечками.

Осели, уплотнились волнистые сугробы, застругами перекрывающие овраг, по дну которого, разъедая рыхлый снег, булькал — пока еще невнятно и робко, только что народившийся ручей.

Кругом ни звука, ни шороха в февральском лесу с нависшим над землей угольно-мерклым небом.

Лишь напрягая слух, можно было уловить попискивание стайки гаичек, порхавших по тяжелым ветвям ели, безбоязненно утвердившийся на краю оврага. Вдруг одна из пташек тревожно громко свистнула, и вся стайка, точно по команде, шарахнулась в заросли кустарника.

В это время и увидел я летевшую низко над лесом большую серую птицу.

Подумал: «Неужели ястреб-тетеревятник?»

Мерно махая крыльями, птица сделала два-три круга над оврагом. А потом опустилась воровато где-то неподалеку — не то на осину, не то на березу. И до того скрытно затаилась, что я не мог ее разглядеть.

У подножия старой ели, на ветвях которой недавно резвились гаички, весь снег был осыпан чешуйками шишек. Видимо, и белка здесь кормилась.

Лишь собрался податься влево — в той стороне, почудилось мне, было переброшено на противоположную сторону оврага бревно, покрытое наледью, как по черному стволу ели в сметанно-кремовых натеках смолы, спустилась вниз белка — легкая на помине. Она покопала лапками — с оттенком брезгливости — жухлый снег, сердито поцокала и поскакала, горбом выгнув спину, к соседнему дереву.

В следующий миг на белку камнем упало что-то темное. И тотчас оторвалось от земли и взмыло вверх, цепко держа в острых когтях трепыхавшегося зверька.

— Кыш! Кыш! — придя в себя, замахал я шапкой на ястреба-тетеревятника, но было уже поздно.

Хищник поднимался все выше и выше, намереваясь, по-видимому, опуститься на ближайшее дерево, чтобы растерзать свою добычу.

И тут, откуда ни возьмись, появились стрекочущие возмущенно сороки. Длиннохвостая дружная стая бесстрашно набросилась на ястреба.

Хищник вертел в разные стороны головой, свирепо выкатя желтые глаза, угрожающе раскрывая клюв. Он стремился уклониться от погони, но сороки храбро бросались на ястреба и сверху, и снизу до тех пор, пока он не выпустил из своих когтей неосторожную белку.

Раненый зверек упал в сугроб по ту сторону оврага. Возможно, он и оправится от потрясения, заживут и его раны.

Сороки же, нежданные и смелые заступницы белки, еще долго преследовали ныряющего между ветвями деревьев ястреба, пока он не забился в самую чащу молодого ельника.

И подумал я с веселой ухмылкой: «Не зря говаривали в седую старину наши пращуры славяне: «Смелость города берет!»

Каждое утро, отправляясь на прогулку, я беру особой увесистый пакет. Стоит появиться в заснеженном скверике, крошечным островком расположившемся на стыке двух шумных московских улиц, как ко мне устремляются голуби. Срываясь с земли сизыми комками, они кружатся возле меня, мешая порой идти, до самого «пятачка» посреди сквера, где обычно кормлю их.

Только рассыплешь по утоптанному снегу крошки, корочки и всякие недоедыши, только налетят на корм сизари и раскурынившиеся воробьи, попискивая от нетерпения поскорее приступить к пиру, а уж над площадкой появляются вороны.

Воробьишки страшно боятся ворон. Стоит иной носатой пройдохе низко пронестись над гомонящей птичьей братией, чтобы с лету схватить заманчивый кусочек, и они, трусишки, тотчас брызгами разлетаются в разные стороны. Голуби тоже сторонятся воронья.

Чаще же всего хитрые вороны садятся поодаль от меня. Две-три опустятся справа, три-четыре — слева. Грузно переваливаясь с боку на бок, с подскоком, начинают осторожно приближаться к птичьей «столовой».

Отпугну воронье слева, а уж справа более смелая успеет за это время схватить хлебную корку, и — за штакетник. Спрячет там в сугробе добычу и снова крадется.

«Помнят ли вороны о своих кладовых? — спрашивал себя иной раз. — Вон та, самая нахальная, с общипанным хвостом, она уж сколько раз прятала куски в сугробе за ясенем. Разыщет ли их потом?»

Однажды в сумрачно-хмурое, ровно неумытое, февральское утро мои подопечные сизари не лезли в кучу малу, клевали крошки лениво, часто задумывались о чем-то, разбредаясь по рыхло-серому снегу. Мало было в воробьишек. Зато на близстоящем дереве собралась большая гомонливая компания. Видно, близкую весну учуяли дотошные воробьи и горячо об этом судачили.

Но вороны в это утро были особенно прожорливы. Да я и не отпугивал их, следя с интересом за самой наянистой из них — с общипанным хвостом.

Вот она схватила поджаристую корку и, чуть отбежав в сторону, торопливо сунула добычу в осевший сугробик. И тотчас, снова подскакав к ленивым голубям, забрала в клюв еще два куска и спрятала хлеб в тот же сугробик.