Виктор Баныкин - Ранняя осень

— К счастью преступников, под вечер повалил снег, и труп убитого с трудом обнаружили лишь через день, когда утих буран. И злодеи на время спаслись от заслуженной кары. Повторяю — на время, Клим. Весной того же позалетошного года на месте преступления была обнаружена одна вещь, оброненная убийцами. А вот днями… днями нашелся свидетель, который…

Во дворе, злобно рыча, загавкал Барс, гремя цепью.

Степа, все это время стоявшая у подтопка — тоже бледная, как и Клим, и совершенно не понимавшая, к чему Серега затеял этот леденящий душу разговор, — поспешно бросилась к окну.

— Кто-то на лошади, — потерянно сказала она.

— Из больницы, вероятно, — с досадой проговорил Серега, про себя подумав: «И надо ж не ко времени!»

— Пойду встречу, — Степа накинула на плечи телогрейку и вышла в сени.

А чуть погодя в сторожку вошли, опережая Степу, неопределенных лет высокий мужчина в новом полушубке и такая же рослая, сухопарая старуха с тяжелой шалью на плечах.

— Племянничек, кровинка моя родная, — запричитала слезливо старуха. Совиные же глаза ее смотрели на всех зорко и настороженно, не мигая. — А мы-то… а мы-то о тебе, а ты-то… — благодарю владычицу! — жив и невредим, касатик!

— Остановись, Окся, — оттесняя плечом старуху, жестко сказал мужчина, выходя на середину избы. — Здравствуйте, люди добрые. — Тут он снял с лысеющей головы шапку. — Кого надо благодарствовать… кто есть здесь спаситель моего сынка Клима?

Клим вскочил, попятился к окну.

— Я не могу больше молчать! — сказал он придушенным голосом. — Это он — он застрелил того человека!

Безбородое лицо мужчины с нависшим лбом над совиными, как и у его сестры, глазами исказилось в болезненной, сострадательной улыбке:

— На сына моего и раньше умственное помрачение находило. Он позавчера убежал из дома в припадке беспамятства.

— Ты врешь! Ты подло врешь! — закричал пронзительно Клим. — Я убежал потому… потому, что не хотел идти с тобой на ночной разбой.

Серега, успевший непонятно когда одеться, держа в руках двустволку, сказал отцу Клима хрипловатым от волнения голосом:

— Гражданин Папаев! Вашего сына сейчас отправим в больницу. У него неладно что-то с ногой. Отправим на вашей подводе — из больницы подзадержались.

Серега говорил что-то еще и еще. Степа, оцепенело стоявшая все это время у порога, вдруг, зажимая руками рот, чтобы не разрыдаться, бросилась вон из избы. В сарае, упав на поленницу дров, дала волю слезам.

Оплакивала она и Артема — первую свою любовь, оплакивала она и ни за что ни про что загубленную жизнь спасенного ею Клима, оплакивала она, одинокая, и свою — такую нескладную — судьбину.

В середине января как-то отправился я в гости под Клин к бывалому охотнику-леснику Ивану Дмитриевичу. В Дубровке все звали его Митричем.

Припозднился я. Давно стемнело, когда сошел с электрички. На черном небе уже мерцали крупные ледяные звезды. Было тихо. Скрипнула калитка где-то на окраине утонувшей в сугробах деревеньки, а показалось — вон из того неприветливого дома с закрытыми на болты ставнями кто-то вышел. Поражала эта звонкая тишина, неведомая теперь в городах даже в глухую полночь.

Митрич жил у леса под боком. В окнах его избы весело сиял свет. Пока шел, увязая чуть ли не по колено в сыпучем снегу, валившем, похоже, весь день, то и дело хватался руками за уши.

— Ого! — воскликнул Митрич, едва я переступил порог. — Не зря, ядрен корень, у меня нос чесался. Кумекал: быть гостю!

И, бодро вскочив с окованного железом сундука, стоявшего у натопленного до знойной истомы подтопка, принялся помогать мне освобождаться от рюкзака.

За самоваром засиделись допоздна.

— Ложись на сундуке, — посоветовал мне Митрич, одинокий этот старик, когда собрались спать. — Лютой морозище под утро ударит. Это я тебе верно говорю. А я на печку полезу.

Уснул я сразу, едва успев накрыться овчинным тулупом. Среди же ночи — точно шилом в бок кольнули — внезапно очнулся. Митрич надсадно храпел на своей печке, в ногах у меня умильно мурлыкал сибирский кот. В переднем же углу, рядом с божницей, мерно отстукивали неподвластное людям время допотопные ходики с портретом Суворова.

И на душе вдруг стало так хорошо, так бескручинно, будто вернулось ко мне босоногое резвое детство, проведенное в тихом Ставрополе на Волге, городке, окруженном райской природой. Теперь, правда, нет уже и в помине ни самого Ставрополя с деревянными тротуарами и стадами ленивых тучных коров, ни просветленно-гулкого соснового бора, подступавшего вплотную к городу. На их месте с равнодушной монотонностью плещется оскудевшее рыбой водохранилище. Оттого-то моему сердцу еще дороже воспоминания о невозвратном детстве.

Чуть погодя я уже снова погружался в сладкую сонную дрему, все еще думая об отце и матери, о нашем доме на Полевой, о преданной мне собачонке Крошке, когда где-то рядом раздался оглушительный выстрел.

Сон как рукой сняло. Приподнявшись на локте, я долго прислушивался к диковато-глухому безмолвью, охватившему, мнилось, весь мир.

Ни голосов, ни скрипа снега за окнами, затянутыми мохнатым инеем. Лишь по-прежнему доносилось с печки беззаботное похрапывание хозяина.

«Кто же стрелял? И зачем? — думал я, лежа на спине. — Не померещилось же мне в конце-то концов?»

И тут снова — трах-тарарах! И снова стреляли где-то рядом.

— Митрич! — воскликнул я. — Проснись, Митрич! Разоспался не к добру.

Чуть погодя Митрич покряхтел-покряхтел и спросил с укоризной:

— А ты чего, как лешак, не спишь?

— Да стреляют где-то вблизи, — сказал я. — Два раза так бабахнули!

Митрич позевнул.

— А то, мил человек, дубы стреляют, — сказал наставительно. — Они, дубы-то, не по нашей местности. Неприживчивы к здешним морозам. Вот и бабахают что тебе из пушки.

Опять позевнув, Митрич захрапел громче прежнего.

Задремал вскоре и я. Но беспокойным был этот сон. Виделась мне война: будто наши войска стреляли из дальнобойных орудий по вражеским позициям, находившимся за Дубровкой. Как раз вечером за чаем рассказывал мне о войне Митрич, сражавшийся сам в этих местах с фашистами. Наверное, снова «стреляли» в лесу дубы под утро, а мне снилась пушечная канонада.

После завтрака мы сходили в лесок, и я своими глазами увидел коренастый дуб с растрескавшимся от вершины до комля стволом. Глубока была свежая рана.

— Этой ночью случилось. — Помолчав, Митрич добавил: — А дерево-то дюже прямоствольное. Теперь оно лишь на дрова годится. И рана до-олго не затянется. А когда заживет, на стволе, что тебе на человечьем теле, шрам останется. Вроде рубца толстого.