Виктор Баныкин - Ранняя осень

— С морозцем вас! — весело улыбнулась девчурка, поправляя перекинутую через плечо почтовую сумку.

— А вас — с весной! — тоже весело сказал я.

Собирался после завтрака работать. Да глянул в окно — и сердце обмерло от радостного изумления.

Все вокруг — белым-бело. Расточительно, точно сахарной пудрой, были осыпаны и прокопченная банешка справа, и кособокий сарай прямо перед окнами, и стожок слева, похожий на монашескую скуфейку.

Огромные ели, древними стражами стоящие за надворными постройками, тоже приоделись в парчовые ризы.

«Такой праздник нечасто в природе встречается», — подумал я, цапая с вешалки шапку и дубленку.

Оставив Митричу записку (лесник еще затемно отправился в обход своего участка), я поторопился в лес.

Когда шагаешь не спеша, присматриваясь к каждому кустику, к каждому дереву, к каждому следу, оставленному на снегу зверем или птицей, лесная жизнь откроет тебе много своих тайн.

Так было и в это утро.

Безмолвием встретил меня старый бор, как бы все еще не очнувшийся от ночной дремы.

И поработал же ночью мороз: пушистой изморозью от макушки до комля разукрасил он и березы, и ели, и осины, и кустарники.

Шел по узкой тропе, тянувшейся напрямки через лес к сельцу Востряки с деревянной часовенкой над никогда не замерзающим ключом-бормотуном. Шел, и все оглядывался по сторонам, чутко прислушиваясь к обманчивой тишине.

Возле высоченной ели, вершину которой не мог усмотреть в этом — от земли и до неба — белом мире, остановился, замер на месте. В образовавшуюся вокруг ствола чашу сыпалась легкая янтарная шелуха вперемешку с инеем.

Кто трудился там, в вышине? Белочка? Клест? Прошедший год выдался урожайным на шишки, и лесным обитателям было чем полакомиться в зимнюю студеную пору. А сверху все сыпались и сыпались на снег в глубокую чашу вокруг старой ели янтарные невесомые чешуйки.

Пошел дальше, так и не увидев ни клеста, ни шустрой белки. Через сколько-то там шагов поднял оброненную кем-то шишку — тяжелую, как бы отлитую из червонного золота. И тотчас увидел сизогрудого поползня, проворно спускавшегося вниз по стволу березы. Занятый своим делом, поползень даже не отлетел в сторону, когда проходил я мимо березы.

Видел в безмолвно-немотное это утро и крупные следы лося, на рани пробиравшегося к водопою, и бусины алой крови и серые пушинки — прямо на тропе. Возможно, куница собиралась справлять здесь тризну над жертвой — зазевавшейся птахой, но ей кто-то помешал, и хищница ускакала с добычей в чащу непролазного кустарника.

Как бы запоздало оплакивая жестокую расправу, вдруг печально засвистели где-то совсем рядом снегири.

Но это еще не все, что видел я во время прогулки по старому бору. Мне и раньше доводилось проходить мимо могучей прямоствольной осины при дороге, но почему-то в беспечности своей я не обращал внимания на приткнувшуюся у нее под боком голенастую елку. А нынче вот что-то заставило попристальнее взглянуть на странно толстый комель осины, снизу сочно зеленеющий нежным мошком.

И тут я сделал для себя открытие: молодая елка как бы росла из корня осины.

Давно когда-то еловое семечко упало рядом с набиравшим силы деревом. А стоило появиться возле осины тонюсенькой елочке, как она словно бы притянула к себе слабую, неокрепшую малышку. Со временем елка окончательно срослась у комля с осиной.

Ель, стремящуюся всеми силами отстраниться от могучей соседки, метрах в трех-четырех от земли соединяла с осиной надежная пуповина. Вероятно, осина в этом месте пустила побег, и он впился в ствол ели, утолщаясь год от года.

«Ну, чем ни сиамские близнецы?» — спрашивал я себя, глядя на гордо вознесшуюся в белое безмолвие осину и хилую ель, в своем страстном порыве «убежать» от коварной соседки даже чуть сгорбившуюся.

Но уж ни что не поможет теперь молодой елке вырваться из плена. Навек соединены между собой сиамские — столь не схожие — близнецы.

В Москве последняя неделя февраля была по-апрельски слякотной. С продымленного неба косо летели снежные хлопья, подгоняемые промозглым ветром, и тотчас таяли, таяли, едва касались мокрого асфальта.

Чтобы продлить чуть-чуть зиму, решил я отправиться деньков на десять под Рязань.

Дом отдыха стоял на крутояре над закованной в ледяной панцирь Окой, с трех сторон окруженный древним сосновым бором. Здесь все вокруг тонуло в упругих снежных сугробах, отбрасывающих звонкие тени. Московская оттепель совсем не коснулась здешних мест.

Приехал в Красный бор под вечер, розовый от морозного заката. Комнату мне отвели на втором этаже. Переступил порог и на миг-другой прикрыл ладонью глаза. Горячо, в упор уставилось на меня неуемно огромное солнце.

Поставив в угол чемодан, подошел к окну. И тут увидел свисавшую с крыши многопудовую сосулищу, так похожую на друзу горного хрусталя.

Самой длинной своей пикой громадина эта, игравшая всеми цветами радуги, едва не касалась перил крошечного балкончика. Налившееся жгучей багровостью солнце с мечтательной неспешностью спускалось к дальнему березнячку на той стороне Оки, и на висевшей за окном «люстре» трепетно вспыхивали все новые и новые хрусталинки.

Простоял у окна до тех пор, пока огненный шар не скрылся за лиловой — как бы размытой и зыбкой — полоской чернолесья.

Поутру, поднявшись с постели, первым делом направился к окну. Изморозью покрылась за ночь сосулища. Десятки причудливо острых висюлек мерцали, светясь изнутри холодной синевой.

Работая днем, я нет-нет да и поднимал взгляд от стола, чтобы глянуть на мартовское чудо.

К обеду начало пригревать, и по свисавшей с крыши сосулище заструилась змейками талая вода. С острых пик наперегонки срывались и падали вниз прозрачные тяжелые горошины.

Весь день светило солнце, а когда оно заглянуло ко мне в комнату, хрустальная люстра снова вся заполыхала рубинами и алмазами.

Около недели радовала меня чудо-люстра. И когда бы ни устремлял на нее взгляд, в ее ледяных подвесках, мнилось, загадочно сверкали отблески все новых и новых далеких созвездий.

Однажды после обеда отправился я на прогулку в бор, а вернулся когда в свою комнату, сосулищи за окном уже не было. Оказывается, рабочие, сбрасывая с крыши снег, сбили ломом прекрасное творение природы.

И на душе вдруг стало грустно. Грустно и тоскливо. До самого отъезда в Москву из тихой обители над Окой не покидало меня ощущение какой-то невозвратимой потери.

Вчера весь день в голубой, потеплевшей выси плавилось ясное мартовское солнце. И с пудовой сосулищи, свисавшей с крыши над моим окном, вкось летели и летели обжигающе-огнистые искры.