Виктор Баныкин - Ранняя осень

Проснувшись утром от ноющей, тупой боли в ноге, Клим долго с недоумением оглядывал незнакомую избу, силясь припомнить все, что с ним было в минувшее время.

Вчера — или позавчера? — возвратись рано из клуба и не успев даже раздеться, он поругался с отцом, да как еще поругался!

— Браконьерством не желаю больше заниматься! Рыскай, иди, если тебе много надо! — кричал Клим от порога, глядя с ненавистью на отца, снаряжавшегося на охоту. — Я не хочу, как ты… я честно хочу жить!

Не слушая сына, отец угрожающе цыкнул:

— Заткнись, щенок! Собирайся немедля!

И тут, не помня себя, Клим исступленно выпалил:

— Я… я сейчас в Тайнинку в милицию отправлюсь. Сам сяду и тебя посажу!

С перекошенным от злобы ртом отец вскочил, не успев даже надеть на левую ногу валенка, и бросился к сыну, но Клим, проворно хлопнув дверью, уже несся по двору.

По улице громыхал, приближаясь, грузовик. Выбежав на дорогу, Клим поднял руку.

— Далеко? — спросил он незнакомого, притормозившего машину шофера.

— В Быковку.

— Подвезешь?

— Садись.

Клим вскочил в кабину, и грузовик покатил дальше. В свете фар мельтешили, искрясь, снежинки, нет-нет да и налетал боковой ветер.

— Опять зачало крутить! — проворчал шофер, закуривая. — А ты к кому в Быковку?

Клим замялся.

— Да мне не в Быковку… мне в Тайнинку надо.

— От нас до поселка рукой подать — полтора километра, — все так же ворчливо проговорил шофер. — Только зря на ночь глядя…

— Еще не поздно, — перебивая его, сказал Клим. — Солдату пройти полтора километра — пустяшное дело!

— Давно из армии?

— По осени вернулся.

Снова оглядывая чужую избу, до сих пор не зная, где он, под чьей крышей нашел приют, Клим подумал со вздохом: «Уж метелило, когда в Быковку прикатили. Водитель зазывал переночевать у него, да я не остался. На силенки свои понадеялся, а в лесу с дороги сбился».

Солнечные лучи, по-весеннему улыбчиво-радостные, заглядывая в оттаявшие окна, утомляли глаза, и Клим ежеминутно жмурился, сводя к переносице резко выделявшиеся на побледневшем лице брови. И всякий раз, едва закрывал глаза, видел отца с перекошенным от злобы лицом.

Чувство негодования к отцу впервые вспыхнуло в сердце Клима в тот день, когда тот без видимой нужды разорил гнездо ласточек под коньком крыши.

Тихий, безвольный Клим, не друживший ни с одним из соседских ребят, мог целый день, сидя на лужайке перед домом, смотреть на легкокрылых ласточек, нырявших то и дело под козырек крыши, где они лепили из земли и глины гнездо. Часами просиживал он и в камышах на берегу Усолки, забыв про свои удочки.

— Жри, недотепа! — угрюмо говорил отец, заявляясь на обед из правления колхоза. — Чего рот разинул? — И, обращаясь к жене, забитой, фанатично-религиозной женщине, евшей из отдельной от всех посуды, добавлял: — Разве из этого пентюха толк будет? Несовкий, за себя постоять не может. Его любой в два счета вокруг пальца обведет! Вот у сестрицы Аксиньи Миколка… не парень, а огонь! Добычлив с малых лет. А этот весь в тебя — тихоня богомольная!

Мать молчала, опустив взгляд в плошку с тюрей из кваса и хлеба. Молчал, съежившись, и Клим.

С сороковых годов работал отец счетоводом в правлении колхоза. Война обошла отца стороной. И хотя горемычные солдатки не раз писали в райвоенкомат о гладком, упитанном счетоводе и отца чуть ли не после каждого такого письма вызывали в район на комиссию, но домой он возвращался всегда освобожденным от воинской службы по состоянию здоровья.

Много за послевоенное время сменилось в колхозе председателей, но Александр Климентьич умел ладить с ними со всеми — и с хозяйственными, и с мотами, и с пьяницами. Частенько заезжали к счетоводу и районные начальники — то на рыбалку, то на охоту сопровождал их.

— У меня все в ажуре! — любил похвастаться отец в веселую минуту. — Никакая ревизия не страшна Александру Климентьичу! За это меня и уважают председатели. И даже в районе!

В сенокосную пору счетовод колхоза днями пропадал в лесу, обкашивая с женой поляны, заготовляя на зиму сено домашнему скоту. В ягодное время он тоже не торопился на работу. Жену и Клима будил на рассвете, совал в руки корзинки и первым задами выходил в проулок.

— Лесная ягодка, скажем, земляничка или же там малинка с ежевикой — есть дар природы, — говорил отец за чаем, удачливо распродав собранные поутру ягоды больным Усольского санатория. — Ее надо вовремя уследить, упредив других.

Подрос Клим, и отец стал брать сына и на охоту, и на рыбалку с запретными сетями.

Не забыть Климу вовек той первой охоты: и страх охватывал душу (а вдруг накроет их с отцом охотоинспектор?), и сладостное желание наконец-то стать мужчиной, охотником!

Они долго крались на лодке вдоль берега, продираясь впотьмах сквозь кустарник, к водопою лосей и оленей. А выйдя на берег, сидели, затаясь, в камышах, поджидая добычу.

Уже светало, по Усолке стлался кошмой густой туман. Тишина стояла такая, что слышно было, как скатывались с листьев соседнего дерева капли росы. И вдруг вблизи хрустнула веточка. А чуть погодя из зарослей орешника вышла олениха с теленком.

Олениха постояла, постояла, сторожко оглядываясь вокруг, потом сделала еще шаг и нагнулась к мутной, словно непроточной воде. Вслед за ней к воде приблизился тонконогий олененок с дымчато-светлым брюшком, так похожий на Чубаркиного бычка.

Отец дотронулся рукой до плеча сына: «Давай, пора!» И Клим потянулся к курку. В это время ему не было жалко ни теленка, ни его матери. Он думал лишь об одном: как бы не промазать.

Выстрел на мгновенье оглушил Клима… Оленихи на берегу уже не было, телок же, подвернув передние ноги, уткнулся мордой в береговой бичевник.

— Добытчик! — шептал отец дрожащим от радости голосом, склоняясь над бездыханным олененком. — Метко пальнул!

И тут-то вот подкатил к горлу Клима удушливый комок и глаза застлала мутная пелена. За что убил он беззащитного олененка? Чем он провинился перед Климом?

А отец уже спешил, торопил уходить. Надо было как можно скорее скрыть следы преступления.

Они затащили пахнущего кровью олененка в лодку, прикрыли его мешковиной и, тоже крадучись, вдоль берега, поплыли вниз по течению, не заводя мотора.

Прошло с полчаса, а может, чуть больше. Глянув рассеянно на берег, Клим вздрогнул: из кустов, показалась олениха. И, не таясь, будто она ничего не боялась, затрусила вдоль берега, не отставая от лодки.

Раза два отец замахивался на олениху кормовым веслом, она же, не обращая никакого внимания на людей, так же не спеша брела по бичевнику, понуро опустив голову.

С тех пор Клим невзлюбил охоту, а отца возненавидел. И много раз зарекался ходить с ним на разбой. И все же ходил, презирая себя за трусость и безволие.