Виктор Баныкин - Ранняя осень

И так как-то случилось: Степа сразу прижилась на Старом кордоне, словно бы здесь, в сторожке лесника, и родилась. С детских лет приучаемая бабушкой к нехитрым хозяйственным заботам, она чуть ли не на второй день по приезде на кордон принялась наводить порядок и чистоту в избе дяди Вани, давненько жившего вдовцом.

Его, человека в летах, поражала порой Степа своей расчетливостью, своей домовитостью. И все делала легко, с улыбочкой: мыла ли полы, стирала ли белье, готовила ли обед.

Даже в ту пору, когда Степа ходила в поселковую школу, она все с той же старательностью занималась домашними делами, хотя дядя Иван частенько и журил ее за излишнюю хлопотливость.

Оба они, и Степа, и дядя Иван, любили субботние вечера. Покончив с уроками, Степа начинала хлопотать возле плиты, готовя что-то вроде праздничного ужина. Пекла пирожки или сдобные лепешки, доставала из подпола баночку варенья. И чаевничали они обычно до позднего часа.

У Степы всегда были в запасе разные новости — школьные, поселковые, нередко забавные, вызывающие улыбку на лице дяди Ивана. Чаще всего она читала вслух то, что они «проходили» в классе по литературе.

Если произведение было о минувшей войне, дядя Иван слушал особенно внимательно, наматывая на палец колечки сивой своей бороды. Случалось, правда редко, когда он, малоречивый, стеснительный до крайности человек, рассказывал Степе один-другой случай из своей солдатской жизни.

Иван Маркелыч прошел всю войну рядовым. В Белоруссии попал в плен, бежал с тремя другими земляками из пересылочного лагеря к партизанам. Сражался с фашистами в партизанском отряде. Когда же наши войска погнали врага на запад, Иван Маркелыч — не часто выпадают человеку такие удачи — встретился со своим ротным командиром, после ранения возвращающимся в часть. Он-то и взял с собой хлебнувшего горя солдата. День Победы застал Ивана Маркелыча в Берлине.

Однажды Степа прочитала рассказ Михаила Шолохова «Судьба человека». Дядя Иван сидел молча и все хмурился. Степа уже начала убирать со стола посуду — перевалило за полночь, когда дядя Иван сказал:

— Можно подумать, уж не сам ли писатель все, это пережил? До того у него с жизненной правдивостью все описано.

Помолчав, прибавил:

— Не выжил бы я, похоже… Холод, дождь, грязь. Раз в день миску баланды, что тебе телячье пойло, выдавали фрицы. А гнали стемна дотемна без передыху.

Дядя Иван поднял на Степу смирные, серые с засинью глаза, — точь-в-точь такие же были и у Артема, — и совестливо улыбнулся.

— Про плен говорю. Тех мужиков, что падали от слабости, фашисты прикладами добивали. Меня ждала, та же участь. Да смекалка русская выручила. Стали мы подбирать картошку, когда полями шли. Сырую есть… не всякому в горло полезет. Ну, и придумали. Был среди нас кузнец из Ширяева. Он надоумил. Подобрали где-то пару ведерок бросовых. В одно из них картоху складывали, малость водой заливая, а в другое — с дырками — щепки и прутики. Разводили костерок. И то ведро с картошкой в него опускали. И по очереди несли. Непременно в середке колонны человек с ведрами находился. Чтобы охранникам в глаза не бросалась наша кухня.

— И не замечали? — вырвалось у Степы, с затаенным дыханием слушавшей разговорившегося неожиданно дядю Ивана.

Тот пожал плечами.

— Вроде бы нет… А может, иные когда и замечали, да виду не показывали. Им ведь радости не было, когда кто-нибудь из нас окочуривался. Как-никак — рабочую силу в неметчину гнали. А картоха эта здорово нас поддержала. Ровно бы потом вкуснее той, сиротской, и не едал.

Степа сейчас уже не помнила, в тот ли раз или в другой рассказал дядя Иван, так же застенчиво, запинаясь и тушуясь, о первой, неудачной своей попытке бежать из плена. Гнали колонну через хмурый, диковатый лес. Он шел крайним, и когда фриц, шагавший сбоку чуть впереди Ивана Маркелыча, на минуту зазевался, юркнул поспешно в кусты. А чуть переждав, пал на землю и пополз осторожно в глубь чащобы, уже надеясь на спасение… Немец вырос перед ним внезапно, громко, лающе что-то крича. И уж занес было над Иваном Маркелычем винтовку со штыком, когда тот — без страха глядя фрицу в глаза — сказал:

— У тебя, душегубец, дома жена и дети есть?

Немец не выдержал взгляда русского солдата. Опустил винтовку. И жестом приказал возвращаться в колонну.

— Вы немецкий знали? — спросила Степа дядю Ивана, едва он замолчал.

— Нет.

— А как… как же он, фриц этот, вас понял? — удивилась Степа.

Густо краснея, дядя Иван потянулся рукой к бороде.

— И сам спрашивал себя не раз о том же…

Хрипловатые покашливания парня вернули Степу к действительности.

— Испить, — чуть пошевелил он пересохшими губами.

А напившись, выпростал из-под одеяла горячую короткопалую руку и сжал Степину руку у запястья — не сильно, слегка так, но Степу это прикосновение будто огнем обожгло.

— Ты… меня… разыскала? — спросил парень, устремляя на нее светло-ореховые глаза с большими белками.

— Нет, Барс… собака моя, — сказала Степа, не отнимая руки. — Тебя как звать? Ты откуда? — помолчав, прибавила она.

Парень слабо пошевелил губами:

— Климом. Из Жигульцов я. От Быковки пешком… в Тайнинку шел, да с дороги сбился. Далеко?

— До Тайнинки?.. Близко.

— Дай еще испить. Внутри у меня горит. — И тут он отпустил Степину руку, Улыбнулся, возвращая стакан. — Вкусно!

Потупясь, Степа сказала:

— Малина с медком… здоровье тебе принесут.

— Спасибо. А тебя как звать? — парень снова посмотрел на Степу. Этот взгляд — и грустный, и серьезный, и в то же время по-детски доверчиво-ласковый — поразил и растрогал Степу. Стараясь справиться с охватившим ее волнением, она с запинкой ответила:

— Степой… Степанидой.

— Да? — оживился он. — У меня старшая сестра тоже Степанида. Уехала учиться в Ульяновск да там и осталась.

На лбу и щеках Клима проступил пот — крупными горошинами. Степа взяла рушник, чуть смоленный холодной водой, и отерла ему лицо. Он ничего не сказал, лишь пошевелил губами.

— Постарайся заснуть, Клим, — попросила Степа. — Надо тебе отдохнуть как следует.

Он молча спрятал под одеяло горячую свою руку, устало смежил ресницы.

«Ну, Игошка-глупыш, да и только! — подивилась Степа, — вспоминая малыша Кати, еще при Артеме раза три у них на кордоне ночевавшего. — Мне тогда до чего же отрадно было, я так любила с ним, малым, возиться!»

Уснул Клим, безмятежно посапывая, и осмелевшая внезапно Степа провела рукой по его перепутанным волосам.

«А мы с ним, похоже, погодки», — краснея и супясь, подумала она.

Эту ночь Степа спала неспокойно, часто вставала проведать Клима. А вернувшись к себе за ширму, подолгу не засыпала. Снова и снова одолевали воспоминания.