Виктор Баныкин - Ранняя осень

Поляна перед кордоном открылась как-то сразу, неожиданно. Неприветливая сторожка угрюмо смотрела на беспокойный ночной мир черными провалами окон.

«Ой, и глупая же я! Бежала сломя голову, каждому пенечку кланялась… ну, как есть малая девчоночка! — подумала Степа, со вздохом облегчения останавливаясь у крутого крыльца, заваленного нетронутым снегом, словно по нему век не ступала нога человека. — Нервы… они, видать, расшатались».

Впустив в сени пса, — она не хотела нынче оставлять его во дворе, — и заперев надежно на задвижку дверь, Степа прошла ощупью по скрипевшим пронзительно половицам до второй двери — в избу.

Утром она поленилась истопить подтопок, и за день изба до того выстыла, что пахло в ней нежилым духом.

Не раздеваясь, Степа присела на корточки перед подтопком, впотьмах нащупала в горнушке спички.

«Ладно хоть догадалась дров наложить», — подумала она, поднося буро-красный язычок трепещущего пламени к закрученной туго бересте. Потрескивая, береста сразу же занялась, и Степа проворно сунула ее под мелко наколотые полешки.

Ныли от усталости ноги. Сев на пол перед зевом подтопка, она привалилась спиной к стене.

Жадные, юркие язычки лизали полешки, перескакивая с одного на другое, и скоро в печной трубе загудело весело, рокочуще. Жаркое пламя, разгораясь все ярче и ярче, отбрасывало на половицы и простенок пламенеюще-золотые блики.

Щурясь блаженно, Степа прикрыла кочергой дверку подтопка.

Немного погодя отяжелевшие веки стали слипаться, а голова клониться безвольно набок.

«Надо умыться, — сказала себе Степа, но даже не пошевелилась. — Пока подтопок топится, ты смотри…»

Тут запела тоненько дверь, и в избу легко, летучей походкой вошел Артем. Он улыбался — широко так, простодушно, показывая на диво белые свои зубы. В неверном свете капризных малиновых отблесков, отбрасываемых на стену подтопочным устьем, они, зубы Артема, нежно, самую малость, розовели.

— Здравствуй, Степа! — сказал Артем как-то буднично просто, точно они не виделись всего какой-то день, ну, два — от силы. — Ты меня не ждала?

— Я утром была т а м, — сказала Степа, нисколько не удивляясь приходу Артема, сказать же «на кладбище» не осмелилась.

— Потому и решил тебя навестить. Не сердись на меня, Степа, не думай, будто я увлекся Катей. Мне Игошку ее беспризорного было жалко… Ты ведь меня чуть-чуть любила, Степа?

— Зачем спрашиваешь? — Степа хотела вскочить, но Артем остановил ее движением руки — плавным и в то же время беспрекословно-властным. — Ты мне был дорог всегда… и больным, когда вернулся с целины, и… и всегда, всегда! Мне сейчас незачем таиться перед лицом судьбы — и от тебя, и от себя. Любила ли я тебя?.. Не знаю, могла ли бы другая так любить!

— Не надо, Степа, — сказал Артем. — Время залечит твои раны. Жалею я об этом: не осталось после меня ни сына, ни дочери. А может, и к лучшему?.. Живи, Степа, радуйся жизни. Полюбишь другого…

— Что ты говоришь, Артем? — вскричала Степа. — Я никогда…

И осеклась. В избе никого не было. Расплывчатое кумачовое пятно тревожно трепетало на стене возле двери. Не веря своим глазам, Степа распахнула в сени дверь, и всю ее — с головы до ног — опахнуло ледяной стужей и колючей снежной пылью.

Во дворе бесновалась, завывая на разные голоса, неистовая метель.

К порогу подбежал Барс — взъерошенный, с заиндевелым загривком.

— Подь сюда, Барс, — сказала через силу, точно после глубокого обморока, Степа. — Ну, чего же ты?

Виновато вильнув хвостом, пес как-то боком вошел на кухню и затоптался как раз на том месте, где только что стоял Артем.

Степа захлопнула дверь. Отрывисто бросила:

— Куш, тут!

И принялась медленно стягивать с себя телогрейку.

В небе было тихо, тепло, сухо. От раскаленных кирпичей подтопка тянуло истомным летним зноем и едва уловимым, приятно щекочущим ноздри дымком березовых дров.

За окнами же ревели протяжно сосны, на крыше отплясывали трепака косматые лешие, в рамы нет-нет да кто-то бухая кулачищем наотмашь, а потом, по-звериному хохоча, скакал по тонувшей в сугробах поляне.

Степе подумалось: так, вероятно, бушуют моря и океаны. Ее сторожка — разве не островок в обезумевшей стихии? И она одна-одинешенька на этом затерянном островке. Одна на всем белом свете.

Не зажигая лампы, — она почему-то все явственно видела вокруг себя в непроглядной глухой темноте, — разобрала постель за ширмой и, закутавшись с головой в одеяло, уснула — теперь уже спокойно, без видений.

Проснулась Степа как никогда поздно — в девятом часу. В мире все еще бушевала, все еще ярилась метелица. Не последняя ли в этом неспокойном, пуржистом феврале?

В окна, залепленные свежим снежком, сочился робко бледный, синеватый рассвет. А к ближайшему к Степиной тахте окну намело гривастый сугробище выше подоконника.

«Бедные пичуги, чем вы кормиться нынче будете? — первое, о чем подумала Степа, прислушиваясь к рыданиям осатанелой вьюги, будто пытавшейся или запугать, или разжалобить кого-то. — В такой буранище ни за что ни про что… запросто погибель себе найдешь. Лишь попадись в эту круговерть».

Высвободив из-под одеяла руку, Степа провела ладонью по медвежьей шкуре, висевшей на стене. Она долго отказывалась принять от Антипыча этот подарок, но старик и слушать ничего не хотел.

«Душенька, Степонька, все богатство-то мое — этот мишка, — улыбаясь скромненько в поредевшую, но все еще угольно-черную свою бороду, говорил бывалый лесник. — И никому другому не желаю… тебя в приданое прошу принять. Уж не обижайся на зряшного пустомелю!»

Степа потеребила пальчиками густую рыжую шерсть, глянула рассеянно на лобастую, добродушно оскаленную морду когда-то страшного великана.

У порога потягивался, позевывая, Барс.

— Тоже не спишь? — окликнула Степа пса.

Барс заскулил радостно, стуча хвостом о половицу.

— Хватит, хватит. Сейчас встану и выпущу гулять.

И Степа недолго думая бодро поднялась с постели, набросила на плечи халатик.

— С утра придется топить. За ночь поостыли наши хоромы, — говорила она, направляясь к порогу.

Барс тыкался носом в тяжелую дверь, намереваясь открыть ее без помощи Степы, да у него ничего не получалось. Кованый крючок надежно держал дверь.

По сеням Степа неслась, подгоняемая стужей, чуть ли не наперегонки с Барсом. А когда распахнула уличную дверь, панически взвизгнула: на нее обрушилась сыпучая стена. Барс отчаянно маханул через сугроб, сразу же пропав в беспросветно-дымных, куда-то бешено несущихся вихрях.

С трудом захлопнув дверь, Степа опрометью влетела в избу, метнулась к подтопку. Прижимаясь спиной к теплым еще кирпичам, она озорно приговаривала, топая ногами: