Виктор Баныкин - Ранняя осень

— Чуть ли не с того света! В Соловьихин квартал шастали, зверью подшефному корм подбросили.

Пуговкин настороженно сощурился.

— Ну, и как? Никто не повстречался?

— Встре-этили, — протянул нарочито не спеша Серега, слегка сдвигая назад малахай. Глаза его, затененные густыми ресницами, плутовато замаслились. — Двух молодых оленей повстречали да сохатого. Правда, сохатый стороной пробежал, не поздоровался с нами.

Упругие, кирпично-бурые щеки Пуговкина совсем потемнели.

— Ну, а без этих самых… шуточек?

— Да кого в такой глуши встретишь? — сказала устало Степа. — Звери да птицы… и те наперечет.

— Ты, Бородулина, случаем, не замуж вышла за данною зубоскала? — спросил Пуговкин, видимо начиная сердиться.

— Замуж? — Степа прыснула в кулак. — Да у него, старшина, уже есть жена. Неужто новый закон вышел: вторую можно заводить?

— Выходит, ты по-прежнему в одном лице кукуешь на Старом кордоне?

Степа пожала плечами. И одарила блюстителя порядка откровенно насмешливым взглядом.

— Что ж делать? Никто не сватается. В перестарки записали меня женихи!

Тяжело сопя, Пуговкин полез в машину. И, уж взявшись за ручку расхлябанной дверки, чтобы ее захлопнуть, обронил напоследок:

— Смела, ничего другого не скажешь! Надоест лесничихой служить, приходи в милицию. Оформим!

И «газик» шустро покатил дальше, обдавая и Серегу и Степу удушливо-смрадным облачком.

— Не зря, похоже, болтают всякое, — не сразу проговорил Серега, съезжая на обкатанную дорогу. — Вы, Степанида Ивановна, поосторожнее будьте. Не очень-то…

Степа махнула беззаботно рукой в шерстяной пестрядинной варежке:

— А кому, Серега, я нужна? В моих хоромах одни голые стены. Ну, а ежели сунется кто… мой Барс, он любому лиходею горло перегрызет. А этот Пуговкин… неужто его не знаешь? Он мастер потрепаться!

Вчерашняя встреча с оперуполномоченным Пуговкиным и вспомнилась сейчас Степе, когда запирала на висячий замчище сенную дверь. Тут она и решила взять с собой Барса за кампанию — засиделся пес на цепи, пусть прогуляется.

А он — сильный, большеголовый зверюга, помесь волка с дворнягой, и в самом деле несказанно обрадовался свободе, когда Степа выпустила его из конуры.

— Ну, ну, ласкун! — с напускной строгостью проворчала Степа, отмахиваясь от Барса, пытавшегося лизнуть в щеку свою хозяйку. — Не балуй, говорю! Подойдем к поселку, на сворку посажу. А пока резвись себе.

Неожиданно Степа выпрямилась, чутко прислушалась. Пронзительно-зеленые глаза ее, к весне всегда такие настороженно-ждущие чего-то, устремились на упиравшуюся вершиной в белесое небо древнюю разлапистую сосну, должно быть, прародительницу этого бора.

— Тр-р-р! Тр-р-р! — пронеслась призывно-тревожная барабанная дробь.

И тут Степа увидела красногрудого дятла. Он сидел высоко на сухом сучке, то и дело ударяя по нему крепким клювом. И сук пел, рассыпая далеко вокруг одну зажигательную трель за другой.

«Дятел токует, подружку кличет, — вздохнула Степа. — Не за горами весна-красна… чем она меня порадует?»

Она смотрела на покосившийся фанерный обелиск, уже облезший кое-где от сурика, такой жалкий и никчемный, с нахлобучкой из снега на самой макушке, словно бы обернутой чалмой, а видела сквозь нависшие на ресницы тяжелые слезины совсем другое.

Крест маячил перед смутным взором жалостливой Степы. Надежный дубовый крест, по старинному русскому обычаю, следовало бы поставить на могиле многострадального Артема, всего себя, до последней кровинки, отдавшего другим. До конца жизни, какой бы длинной она ни была, до последнего своего смертного часа не суждено будет Степе забыть этого человека.

А каким безудержно веселым был Артем накануне рокового дня!

В ту осень и зиму он заметно окреп, ходил без палки, два раза в неделю вел в Тайнинской средней школе столярное дело. В свободные от занятий дни Артем тоже не сидел без работы: мастерил дуплянки и скворечники, колол дрова, полировал доски для большой книжной полки.

Частенько на кордон наведывались мальчишки из «зеленого патруля». Напоив чаем шумливую ватагу, Артем отправлялся вместе с ней то в один лесной квартал, то в другой. У непоседливых ребят во главе с их «атаманом» всегда находились в бору неотложные дела.

Последний тот вечер в жизни Артема Степа помнила до мельчайших подробностей.

Вернулась она домой в сумеркам, а у него, Артема, будто к празднику великому все подготовлено. Горела ярко висячая лампа, посреди избы — стол, а на столе пыхающий парком самовар, горделиво сверкающий никелем. И тарелки, тарелки со всякими яствами.

В замешательстве остановилась у вешалки Степа: уж не померещилось ли ей? Но, кажется, нет, не померещилось: от переднего угла спешил сияющий, прямо-таки помолодевший лет этак на десять Артем!

— Наконец-то! — сказал он, не скрывая обуревавшей его радости. — Я тебя, Степонька, заждался!

И принялся помогать ей раздеваться.

— Если я не запамятовала, — увертываясь от Артема, улыбнулась Степа, — мы еще в августе отмечали день твоего рождения? А нынче…

— А нынче у нас тоже красное число! Ребята с целины посылкой наградили. Прямо боярской: самоваром, сладостями разными… Будем пировать!

Откуда ей, Степе, было знать, что наутро, когда она убежит в свою столовую, Артем отправится на Кресты с рюкзаком за плечами, наполненным голышами окаменевшей соли, и уж больше не вернется на кордон — никогда больше не вернется?

«Придет лето, непременно займусь могилой, — думала Степа, варежкой смахивая с ресниц слезы. — Вместо фанерной этой тумбы плиту бы гранитную положить во всю длину холмика. Да где ее в наших местах сыщешь? А заказывать в Самарске. — обожжешься. На плите бы слова выбить… чтобы золотом горели: «Покорителю целинных земель Артему… Артему…»

Степа безутешно зарыдала, уткнувшись лицом в ладони. Неизвестно, сколько бы времени простояла она на онемевших от стужи коленях перед могилой Артема, утопая в снежном сугробе, если б не Барс.

Перед входом на кладбище Степа привязала пса у калитки, да он, хитрущий бес, распутал поводок и, махая с завидной легкостью через могильные холмики, разыскал свою хозяйку.

Потоптавшись с недоумением возле окаменевшей в неудобной позе Степы, Барс ткнул ее в бок раз-другой влажным носом. Но та даже не пошевелилась. Тогда Барс схватил зубами за хлястик телогрейки, поседевшей от падающих с неба снежинок, и зарычал.

— Барсик, ты ли это? — спросила Степа, очнувшись от горестного своего забытья. И с трудом поднялась на ноги, не чуя их под собой.

Барс радостно тявкнул, вильнул коротким хвостом и замер, выжидательно уставясь на хозяйку умными глазами.

В последний раз оглянувшись на покосившийся обелиск, сиротливо высившийся над окружавшими его холмиками, так похожими на солидные мраморные гробницы, Степа побрела к выходу, то и дело проваливаясь в рыхлые сугробы.