Виктор Баныкин - Ранняя осень

Барс следовал за хозяйкой, не отставая от нее ни на шаг.

Жила Зинка-чудинка с матерью теткой Агашей, смирной одноглазой старухой, в Дунькином курмыше. Их подслеповатая мазанка, по самые подоконники вросшая в землю, казалось, вот-вот рухнет под тяжестью снега, заледенелым козырькам свисавшего с крыши.

В этом забытом богом глухом курмыше, на краю шумного в последние годы поселка, доживали свой век пенсионеры. Зинка давно числилась в списках на получение жилплощади в новых домах, строящихся нефтяниками, но ее что-то все обходили и обходили, хотя в столовой фотография официантки З. Ф. Силантьевой не первый год красовалась на доске Почета.

К старой своей приятельнице и решила наведаться после кладбища Степа.

Привязав Барса за поводок к перилам крылечка, Степа долго обметала веником валенки. А потом, прихватив с собой ружье и рюкзак, отяжелевший от покупок, прошла в сенцы, завешанные березовыми вениками, отворила дверь на кухню. И сразу обдало ее теплом истопленной поутру печи, запахами только что испеченного хлеба и наваристых щей, томившихся за раскаленной заслонкой.

— Невесты в этом тереме водятся? — придавая голосу, осипшему, на морозе, игривую бодрость, спросила Степа.

Из-за ситцевой занавески, отделявшей печь от кухни-столовой, серой мышкой неслышно выкатилась сухонькая востроносая старушка. Увидела Степу, всплеснула непритворно-радостно тоже сухонькими, бескровными, по-детски маленькими ручками.

Степа не раз уж с жалостливым удивлением думала, глядя украдкой на тетку Агашу, всегда чем-то занятую: «Неужели за сорок лет непрестанной работы уборщицей в школе — изо дня в день, из недели в неделю — так износились неспокойные эти рученьки?»

Заглядывая на секунду в горницу, тетка Агаша весело воскликнула:

— Зинушка, доченька, иди-ка скорое сюда! К нам гостья пожаловала!

Степа повесила на гвоздь ружье, сняла шапку. Сказала смущенно:

— Здравствуйте, тетенька Агаша! Уж какая я гостья… просто надоедница.

— Ну уж, ну уж! Не мели зряшное. Цельный будто год не видели тебя, — приговаривала старуха, топчась возле Степы. — Телогрею, телогрею снимай, курочка ненаглядная, а то она у тебя заледенела вся!

Из горницы выплыла не спеша заспанно-разомлевшая Зинаида. Степа сразу заметила — байковый халатик, осыпанный мелкими лепестками трилистника, вперемешку с белыми фасолинами, еле сходился на животе подружки.

— Не лезь ко мне, Зин, а то еще простынешь, — забеспокоилась Степа. — Вот разбалакнусь когда… как ты геройствуешь?

— Спит помногу, что тебе ленивая телка, — проворчала тетка Агаша, доставая с печки валенки дочери. — Надевай-ка, Степа. Они горячие-разгорячие, а свои подавай сюда… Спит и спит цельными днями. Говорю, зажиреешь вся и не разродишься! В мое-то время так баб не баловали… разными долгосрочными декретами.

— Ну, перестань, мам, заладила! — отмахнулась от матери большеглазая Зинка. — Ба, ба, да ты… с охоты, что ли, к нам? Ружье-то тебе к чему в Тайнинке нашей?

Сунув ноги в Зинкины валенки, так и обдавшие истомно-знойным теплом, Степа распрямилась, вытерла тыльной стороной руки пообветрившие на морозе жесткие губы и чмокнула подружку в щеку. Сказала:

— А ты забыла, откуда я топала? Под вечер обратно на кордон соберусь — ни души живой в лесу не встретишь!

— Неслушница ты! — запахнув халат, взмахнула рукой Зинка. — К чему сбежала из столовки? Получила бы комнатуху в квартире со всеми удобствами и жила бы себе боярыней! Пусть бы Старый кордон синим огнем горел! Женское ли это дело? Не каждого парня заманишь теперь в лесники. Кому охота лешим в глуши маяться? А тут еще всякие нервощипательные ужасти разносятся… даже в поселке страшно вечером нос из дома высунуть.

Не отвечая подружке, Степа подхватила с пола рюкзак и направилась к столу.

— Тетенька Агаша, принимайте гостинцы, — сказала она, распутывая у рюкзака завязки. — Перво-наперво держите любимые вами баранки. Зинухе — кулек с кисленькими карамельками… А это — колбаса-недоса. Еще консервы рыбные — сом в томате. И бутылочка согревательного. Как, бишь, его? Десертное румынское. Продавщица насулила: выпьешь рюмочку, захочешь вторую!

Тетка Агаша снова всплеснула руками:

— Ну уж, ну уж! Экая ты трясихвостка! К чему последние копеечки растранжириваешь? Чай не начальница, большую зарплату тебе не отваливают. А у нас все пока есть. И обедом накормим, и чайком с ежевичным вареньем настоим.

Вздохнула Степа, комкая в руках ненужную бумажку, видимо, обертку от бутылки.

— Нынче два года как не стало Артема… Артема Иваныча. Надо помянуть его душу — добрую, бескорыстную.

Старуха подняла голову. Казалось, она смотрела осуждающе сурово на темный лик Спаса в переднем углу не только правым глазом, но и глубоко заставшей глазницей когда-то зрячего левого, сейчас затянутой тонкой пленкой с вздрагивающей синей ниточкой. Молча, истово перекрестившись, сказала:

— Разные мы все… какой вон лес — и его бог не уравнял. Издавна примечаю: безгрешные люди и господу нужнее.

— Ладно тебе, мам, со своим господом, — поморщилась досадливо Зинка. — А ежели ты такая у нас набожная, попросила б у бога Ванярку моего из заключения вернуть. Ну, что ему там, невинному, год томиться?

— Тьфу, тьфу и тьфу! На твои препротивные слова! — с тихим возмущением проговорила тетка Агаша. — А твоего Ванярку за дело упрятали. Пусть другой раз знает…

— Да ведь на его грузовик автобус наехал! Только тот шофер — ручку позолотил кому надо, а мой… — начала было Зинка, но мать ее оборвала:

— Отвяжи-ись! Тот шофер тверезый был, а твой с утра шары налил!

— Перестаньте! — попросила Степа, страшно не любившая ссоры. — Я чаю хочу, а вы без нужды раскудахтались на весь Дунькин курмыш.

— Ну уж, ну уж! Степонька, ягодка спелая, прости меня, окаянную, что связалась с этой двуногой тигрой, — заулыбалась смущенно старуха. — Он у меня еще не остыл, самовар мой песенник, чуток подогрею лишь. А от Зинки, пустомели-язычницы, скажу тебе как на духу, спокоя в последнее время никакого не стало!

В полдень проглянуло ненадолго солнце, поджигая сугробы, золотя скворечники и флюгера над крышами Дунькиного курмыша. Заглянуло оно и в перекошенные оконца Зинкиной горенки.

И у Степы внезапно засосало под ложечкой, нестерпимо захотелось остаться сейчас одной, поскорее добраться до дому. К чему ей пустопорожняя болтовня легкомысленной подружки, ни с того ни с сего выскочившей замуж за пришлого парня, шофера с нефтепромысла? Ее же прежний мимолетный ухажер, морячок с Балтики, заглянул в Тайнинку после службы на какую-то разъединственную недельку и уплыл на теплоходе в неизвестном направлении — не то вверх, не то вниз по матушке по Волге. А шофер Ванярка — кто его знает, вернется ли к Зинке после лагерей или передумает и подастся в другие края? Как бы подружке одной не пришлось воспитывать малыша. А роды, похоже, не за горами: вон как разнесло девку, еле-еле на стуле помещается!