Виктор Баныкин - Ранняя осень

Артем наклонился, вдруг как бы залюбовавшись искусной заплатой на самом носке сапога. Немного погодя спросил:

— Куда же, Катя, вы собираетесь податься из Самарска?

— В Москву… В Москве, я кончила институт… и вообще, я не могу без Москвы. Я так о ней скучаю! Скажите, пожалуйста: почему я, безумно любящая искусство, должна прозябать где-то в провинции? Это в свои-то молодые годы! Почему? — Кате стало жарко, и она расстегнула на пальто верхнюю пуговицу. — Он, к кому я поеду, художник… пусть немолодой, пусть не шибко одаренный. Хотя, замечу, академик. Он понимает — я ему нужна. Как воздух нужна. Когда я была возле него, он написал две весьма и весьма отличные картины. На одной — самой лучшей — изобразил меня. Трактористкой-целинницей, принимающей душ после адской своей работы. На самом переднем плане — на лавочке — это я ему подсказала, лежал скомканный синий комбинезон и алая косынка. И ключ… не то гаечный, не то еще какой-то. А за скамейкой — во весь рост — стояла я с поднятыми над головой руками. Веселая, смеющаяся. Его за эту картину так превозносили!

Еще на одну пуговицу расстегнула Катя пальто. Грудь ее высоко поднималась.

— Но у него в то время была жена… самая заурядная мещанка. Начались дикие сцены ревности, и мне пришлось срочно из Москвы ретироваться. А вот теперь он зовет меня к себе… умоляет и заклинает! Три месяца назад случилось несчастье: его жена, возвращаясь в столицу с дачи, попала в автомобильную катастрофу. — Катя помолчала, собираясь с духом. — Возможно, вы, Артем, и не поверите. Возможно. Но мне, право, жалко несчастную женщину. Не она была виновата… Это он — человек не от мира сего — допустил ошибку, выбрав себе в подруги жизни ничем не примечательную особу, далекую от искусства.

Катя засуетилась, встала.

— Вижу, надоела я вам. Да и пора уж. Нас до Самарска поедет провожать Макс. Умненький такой мальчик. Это его недавно задержали в лесу. Из-за каких-то зайцев. — Катя спустилась с крыльца. — Передайте Степе привет. Приходила она вчера с девчонками в библиотеку… Ну, прямо скажу, прелесть! Расцвела. И пальтецо новое ей так к лицу… которое вы купили. У вас, Артем, тонкий вкус.

Оцепенело, с тоской глядел куда-то в сторону Артем. Сразу как-то обрезалось, потемнело его лицо. И так ясно обозначились на нем морщины — крупные, глубокие.

Вдруг решившись на что-то отчаянное, Катя порывисто шагнула к Артему.

— Извините… я все что-то не то говорю. Шла сюда, думала… Извините меня, Артем. Право же, я ничего худого не хотела вам… Вы такой… такой целомудренный, чистый. Я некогда, никогда вас не забуду!

Промолчал Артем. Он даже не встал. И все так же оцепенело, с тоской глядел куда-то в сторону, мимо Кати.

С опущенной головой отошла от крыльца Катя. Постояла-постояла, сжимая в руках черную лакированную сумочку… А когда взяла себя в руки, позвала сына:

— Игоша! Иди сюда, Игоша!

Сидя на корточках, спиной к избе, мальчишка копал лопаткой тяжелый, налившийся водой снег. А возле него бегал, заливисто тявкая, пушистый Бутуз.

— Я кому сказала? — закричала Катя. — Сию же минуту иди сюда!

В съехавшей на ухо шапке, весь чумазый, Игошка долго шлепал к крыльцу, задевая одной ногой за другую. Когда же мальчишка с опаской остановился в нескольких шагах от матери, та отходчиво проговорила, кривя в запоздалой улыбке губы:

— Попрощайся с дядей Артемом, Игоша. Послезавтра мы отсюда уезжаем.

Испуганно захлопали светлые ресницы. Не сразу вскинул на мать оторопевший Игошка округлившиеся глаза — сейчас такие растерянные, такие беспомощные. Не сразу и прошептал — еле слышно, прерывисто:

— Ты думаешь, я не знаю, кто он. Думаешь, не знаю?.. Он папа мой! Папа!

Увернувшись от Кати, Игошка кинулся к крыльцу. И повис у Артема на шее.

Прошло почти три года.

На изломе была зима. А приплелась она поздно: лишь после Нового года выпали щедрые снега, надежно прикрыв опостылевший чернотроп.

Февраль же оказался капризным не в меру. То закрутит на сутки-другие свирепая вьюга, обрушивая на землю белую непроглядную сумятицу, то ударит лютень-мороз, и сразу зачерствеют, залубенеют сугробы, вчера еще сыпучие, невесомые, отливая в лучах вздыбившегося над Жигулями солнца льдистой бирюзой. Ощерится крепкими, в руку, сосульками крыша сторожки. А потом задует понизовый ветер, нагоняя на высокое, по-весеннему уже высокое небо уныло-серую отволглую муть, и заплачут ядреные сосульки, потухнут синь-белые сугробы, обрыхлеет дорога.

Собираясь нынче поутру в Тайнинку, Степа решила прихватить с собой и лыжи. Над поляной перед избой кружили лениво пушистые хлопья, точно диковинные бабочки, и кто знает, не разыграется ли под вечер, когда она соберется домой, бесшабашная метель?

Не забыла Степа перебросить через плечо и ружье. Ну, не смешно ли, право, а? Словно отправлялась деваха не в рабочий поселок в каких-то трех километрах от кордона, а в глухомань лесную!

Но ничего не поделаешь: уже больше недели ползли, множились по окрестным Жигулям тревожные слухи. Говорили, будто в Зелененьком ограбили продуктовую лавку, а у Бахиловой поляны отняли у работницы получку. Да и в Тайнинке, слышь-ко, неспокойно: этими днями взломали квартиру главного врача больницы, да утащить ничего не успели — помешал кто-то. А за Курочкиным, клубным начальством, поздним вечером гнались чуть ли не до ворот дома какие-то подвыпившие лохмачи, желая завладеть форсистой Димкиной шубой болгарского производства. Правда, легкомысленному брехуну Димке, за последний год сбежавшему от двух жен, никто, кажется, в Тайнинке и не поверил, но в заволжском сельце Бритовке охочие до сплетен столетние бабки поминали Димку как «убиенного раба божия», павшего костьми в сражении с целой бандой бежавших из тюрьмы каторжан.

Запирая на висячий замок сенную дверь — теперь, сказывали, такие амбарные тяжелые замчищи иные придурки в городах даже коллекционируют, Степа вспомнила вдруг вчерашнюю встречу.

Возвращались они с Серегой, год назад заступившим лесником вместо Антипыча на кордон Черное дубье, из дальнего квартала. К вечеру клонился день: по снегу протянулись тени, наливаясь предвесенней синевой. Вышли на торную дорогу, убегавшую в сторону Сызрани, а навстречу из Тайнинки — милицейский «газик».

Пришлось лезть в сугроб, чтобы пропустить машину, да она вдруг остановилась. Распахнулась легкая дверца, и на снег грузно выпрыгнул оперуполномоченный Пуговкин в нагольном полушубке. Приложив к ушанке руку в кожаной перчатке, Пуговкин спросил бодро:

— Откуда, лесные духи, путь держите?

Серега — он так вымахал за последние два года, так раздался в плечах — в тон милицейскому чину весело отрапортовал: