Виктор Баныкин - Ранняя осень

Утихомирился дождь, умчался в Жигулевские отроги злобствующий ветер, и Старый кордон уже окутывала ненадежная тишина — липкая, вязкая.

— Все говорят — а сколько книг про то написано! — первая любовь… первая любовь! — торопливо как-то заговорила Степка, словно боялась и этой ненадежной тишины, и еще чего-то более страшного. — А что это такое: первая любовь? Самая что ни на есть первая?

Показалось Артему: Степка, сбросив с себя одеяло, сидит на тахте, сиротливо поджав к подбородку колени.

А она, переведя дух, все так же скороговоркой сыпала:

— Скажи, Артем, у тебя она была, это первая любовь? Только по-честному: была или не была?.. Ну, что же ты молчишь, Артем?

Артем рассмеялся, сам не зная, что с ним.

— Она у всех бывает, Степа, эта первая… самая первая любовь. По-разному, но у всех. — Артем помешкал. — Да, у всех, наверно… К тебе, Степа, она еще не приходила? А?

Скрытная Степка вдруг усмехнулась.

— Ишь, какой хитрый! Так я тебе и скажу!

— Зачем же ты меня выспрашиваешь?

— Не хочешь — не рассказывай.

— Нет уж, теперь я назло тебе расскажу, — невесело проворчал Артем, взбивая подушку. — И если б речист был, до утра тебя мучил: все говорил и говорил бы!

— А когда это пришло к тебе, Артем? — не выдерживая характера, с дрожью в голосе проговорила Степка. — Ты еще тогда учился?

— Да. В девятом классе. — Артем долго молчал. — Был первый день занятий. Вхожу в класс, а она навстречу: «Скажи, мальчик, кто у вас староста?» Кургузая, толстая такая… ни дать ни взять — воробьиха раскурунилась. «А тебе чего? — сердито отвечаю. — Я староста!» Она опять: «Меня директор в ваш класс прислал. Я новенькая». В то утро я был не в духе — дома отец за какое-то баловство нотацию ремнем прочитал. Да и вообще я с девчонками сквозь зубы всегда разговаривал. Ну, и ей, этой большеглазой толстушке, тоже… «Садись, — говорю. — Мне-то что! У нас три парты пустуют». И прошел к окну. Даже не спросил, как ее зовут. До самых зимних каникул и словом с ней не перекинулся. А вот на зимние каникулы… и началось это.

— А что — э т о? — вырвалось у Степки как-то помимо воли, хотя она и давала себе слово молчать и молчать, пока говорит Артем.

— Ну, ясно что… любовь, — позевывая, через силу, как бы с ленцой, сказал Артем. — Давай-ка спать, Степа. А то скоро светать начнет…

— Нет, нет и нет! До конца рассказывай!

— Да что там рассказывать?.. Ну, поехали мы на каникулы в соседний колхоз с концертом. И так как-то случилось, что мы с Липой… ее, толстушку ту, Липой звали. Ну, говорю, так как-то случилось, мы с ней вместе в одни розвальни сели. Наш меринок последним трусил. А уж вечер, луна выкатилась, когда в лесок заехали. Тихо, морозно. Ребят полно, друг к другу жмемся. Девчонки, по обыкновению, визжат, будто бы от страха. Волков будто бы боятся. А лошадки бодро так трусят себе. Трусят и трусят. Под гладкими полозьями снег скрипит, луна морозная в глаза заглядывает… не отстает от подводы, несется вприскочку что есть духу по-над самыми сосенками. Хорошо! И вдруг на первой подводе кучер — молодой, цыганского обличья парень — как засвистит по-разбойничьи: «А ну, милая, выноси!» Тут и наш дедок бородатый вскочил проворно на ноги, кнутом что есть силы огрел мерина. «Берегись! — кричит. — Волки!» Мерин рванул, а волки… Выскочили на дорогу и за нами. Я в самом задке сидел. Гляжу, а они так и машут, так и машут. Тут меня кто-то за плечи схватил и к себе прижимает. А это она была — Липа. «Артемушка, — шепчет горячо в самое ухо. — Держись крепче за оглобли, не ровен час свалишься». Волки все ближе и ближе. Сдернул я с головы шапку да и кинул ее подальше от дороги в снег. Волки… остервенелые такие… обгоняя друг друга, как махнут в сугробище! Кто-то из девчонок набросил мне на голову шаль. Я закутался, упал на сено. Не помню, когда рядом со мной Липа очутилась. Обняла что есть силы за шею и поцелуем… в самые губы обожгла. Даже теперь, когда припоминается эта поездка, у меня непременно губы начинают гореть… словно от того самого поцелуя.

— Она тебе люба была? — спросила Степка.

— Не знаю. Только с того раза мы с ней все вместе да вместе. И в школу вместе, и из школы. Жила она в Дунькином курмыше. Отец дом купил с садом. Они откуда-то с Суры к нам свалились. Он, отец-то, продавцом в лавке устроился. А Липа… Опутала меня, ровно вожжами. И что хотела, то и вытворяла надо мной. Я за нее и задачки решал, и сочинения писал, и воду скотине из колодца таскал. Липины родители столько всякой живности завели… Иной раз я говорил себе: «Баста! Не желаю быть посмешищем для всего класса. Надо мной, олухом, потешаются… телком послушным прозвали. Баста!» А она, жестокая, подкараулит меня… в безлюдном месте где-нибудь, повиснет на шее, зацелует. И опять — пиши пропал парнишечка! Только весной, после одного происшествия, отрезвел я… И всю мою первую любовь как ножом обрезало. А теперь спать, Степа, спать!

Все утро Артем просидел сутулясь за столом — писал Маргарите Сидориной в далекий целинный совхоз «Марс».

«Твое письмо, Маргарита, все-то насквозь солнечное, пришло в то время, когда я малость прихворнул. И оно оказалось целительнее всяких лекарств. Читал и перечитывал. И что ты думаешь? Пообдуло меня свежим степным ветерком — бодрящим, забористым. Так пообдуло, что от меня и прилипчивая хворь отступилась. И встал я снова на ноги и теперь хожу вот понемногу с палкой.

А вчера получил еще одно письмо — и тоже с целины. Не догадываешься от кого? От Ватрушкина, окрестившего когда-то тебя Крошкой Марго. Но этот зубоскал и шут гороховый — наш, свойский парень, старательный и толковый тракторист-комбайнер — прямо-таки растревожил меня.

Вначале думал переслать тебе его письмишко, да вот не решаюсь… уж очень оно пересыпано все страсть какими солеными словечками. Лучше я тебе вкратце опишу про то, что меня так обеспокоило в письме Ватрушкина.

Совхоз, в котором началось наше боевое целинное крещение, так и стоит перед глазами. Тучные земли без конца и края. Да и сама местность для души приятная: березовые колки по буграм, заливные луга, Тобол-речка с плескучей волной… По весне эти бегучие волны нашептывают что-то ласковое прибрежной загрустившей иве. Не замечала? А на том берегу — опять веселые белоствольные березки и зовущие синие дали.

Короче: земля там такая — живи да радуйся! И название-то у совхоза какое — «Восход»! Но… не ладится у них что-то. То ли потому, что хозяйственного директора никак не заполучат, то ли сами парни как-то поостыли. А может, то и другое? Пишет Ватрушкин, что надоело ему бобылем жить и за других «ишачить». Оказывается, он все еще по-прежнему ютится в общежитии для холостяков.

Дальше он сообщает, что в позапрошлом году по осени женился. А уж к весне сбежал от молодой жены. Видишь ли, она, его Валентина, оказалась чересчур хозяйственной бабенкой: подай ей на двор и корову, и хряка восьмипудового, и стадо курочек-несушек. И Ватрушкин наш не вытерпел, сбежал. Сбежал и от «персональных» щей, и от кровати с никелированными шишками. Пришлось молодцу снова возвращаться в прокуренное, удручающе неприютное общежитие.