Виктор Баныкин - Ранняя осень

Даже Катю, равнодушную и к собакам, и к кошкам, Бутуз умилил. Она то и дело кричала сыну:

— Пожалей собачку, Игоша! Ты же ее замучил!

Но Игошка только отмахивался. Точно угорелый носился он по солнечной поляне, катая тачку с тоненько скулившим от страха щенком.

Утреннее апрельское солнце припекало уже так неистово, так жгуче, что нагрело даже ступеньки крыльца. А Катя зябла. И не странно ли: когда шла с Игошкой сюда, на Старый кордон, шла, как сама знала, в последний раз, ее не лихорадило.

С рассеянной задумчивостью взирала, она на чахлый ледок, доживающий последние свои часы-минуты, притаившись в лиловатой тени под самым боком у ящика для рассады, стоявшего неподалеку от крыльца.

Еще вечером мимо старого ящика пробегал, петляя, быстрый увертливый ручеек. Ночной морозец сковал оставшуюся от иссякнувшего ручья водицу. И сейчас это тонкие, узорчатые льдинки умирали, безропотно истекая по капле. Зрелище, надо прямо сказать, не веселящее душу.

Кате подумалось: ну до чего же удручающе тягостная встреча! Словно у гроба нелюбимого родственника собрались. Вздрогнув, она поспешно отвела взгляд от ящика с рыхлым черноземом. Спросила негромко, не поворачивая головы к Артему, сидевшему ступенькой выше:

— Вы на меня все еще сердитесь, Артем?

Он не ответил. Возможно, просто не расслышал этого робкого, стыдливого вопроса? Отважившись, Катя вскинула голову.

Казалось, Артем спал: он сидел с закрытыми глазами. А тяжелые, неловкие с виду руки беспомощно свисали с колен. Сразу было видно: эти большие руки, не привыкшие к безделью, скучали.

И Катя внезапно сникла, опустила плечи. Ей до слез стало жалко — не его, Артема, нет, а себя. Не надо было приходить сюда. Зачем она, ветреная бабенка, тащилась эти три километра по грязи? Да, зачем? Ради Игошки, так привязавшегося к этому чужому, нелюдимому человеку?

— Простите меня… в ваших глазах я гадкая, распутная. И все-таки простите, — торопливо и униженно проговорила Катя. — Сама не знаю почему, но мне не хочется… не хочется, чтобы вы обо мне думали плохое!

Все еще по-прежнему не поднимая задрожавших век, Артем сказал:

— Зачем… эти зряшные слова, Катя?

— Моя тетушка, у которой я воспитывалась, любит повторять одну поговорку: «Нет худа без добра», — заговорила Катя с горечью после долгого, очень долгого молчанья. — Позавчера мне сказали: «Напишите заявление. Ну, что вы просите уволить вас из библиотеки по собственному желанию». — «Но у меня нет такого желания», — сказала я. Хотя признаюсь: давно уж надумала с первым же пароходом… да, с первым же пароходом уехать отсюда! Но этого, само собой, я не сказала. Я только спросила: «А что, разве я плохо работала?» — «Нет, жалоб на вас не было, — поморщилась заведующая. — Просто мне предложили на ваше место взять другого человека… жену нового директора нефтепромысла. Видите, я с вами даже излишне откровенна. И мне, это самое… не хотелось бы вас увольнять». — «Хорошо, — сказала я. — Дайте мне подумать». И ушла. А дома меня ждало письмо.

Подбежал разгоряченно веселый, счастливый Игошка. В охапке он притащил неуклюжего, большелапого Бутуза.

— Знаешь, он меня уже любит! — возбужденно кричал Игошка, нежно и преданно глядя Артему в лицо. — У меня… у меня никогда в жизни такого кобеля не было!

— Игнатий! Ну как ты разговариваешь со старшими? — назидательно проговорила Катя.

Игошка досадливо повел острым плечом. И все так же возбужденно, захлебываясь, протараторил:

— А мы пойдем с тобой куда-нибудь? Я не забыл: ты обещал мне ручей показать. Заветный. Покажешь?

— Покажу, — кивнул Артем. И посмотрел на сияющего Игошку тоже нежно и ласково. — Чуток попозже.

Игошка, круто повернувшись, помчался к своей тачке, брошенной им у снежного прожелтевшего бугорка.

— Он у меня совсем от рук отбился. — Катя покусала губы. — На днях, Артем, мы уезжаем. Вначале в Самарск на недельку, к тетушке. Оставлю у нее Игошку. Она с ним умеет ладить. Это тетушка придумала мальчишке такое несуразное деревенское имя. Да, Артем, давно все собиралась сказать вам… и все забывала: у вас красивое имя. Такое звучное и… и, я бы добавила гордое.

— Красивое, говорите? — не сразу переспросил Артем, следя сощуренными глазами за непоседливым Игошкой, штурмующим рыхлую снежную горку. — С этим именем связана одна семейная история.

Он достал из кармана ватника пачку сигарет. Подержал-подержал на ладони, водя ногтем большого пальца по шафранному табачному листику, нарисованному в нижнем правом углу коробки, да и опять сунул ее в карман. Заговорил с трудом, путано, издалека, с излишними подробностями, желая лишь одного — как бы оттянуть на какое-то время неминуемое прощание с Катей.

— Летом тридцать пятого года, сказывал мне отец, по Волге, с верховья, сплывал на плотовской лодке один московский писатель. У нас в Жигулях, на острове Шалыга, он сделал остановку. Поставил палатку и рыбалил себе, красотой наслаждался, книгу новую обдумывал. Отец и его приятель — Антипыч — как-то в ночь с бредешком на остров пересунулись в лодчонке. Там и познакомились с приезжим. Николаем Ивановичем Кочкуровым звали-величали писателя. Он моему отцу даже книгу свою подарил. С надписью. Только надпись ту теперь не прочтешь… Восемь годков книга пролежала в земле. Ну, и попортилась малость.

— Кучкуров, говорите? — Катя наморщила лоб. — Что-то не слышала про такого писателя.

— А он другим именем подписывал свои книги. Вот так: Артем Веселый. Когда в том же тридцать пятом, ближе к осени, появился на свет я, отец с матерью назвали меня Артемом. «Души большой русской был человек Артем Иванович, — сказал мне отец, с войны вернувшись. — Большой души и таланта большого». Тогда-то вот, в сорок пятом, отец и откопал из потайного местечка жестяную банку, в которой «Гуляй Волга» Артема Веселого от недоброго глаза хоронилась. Его самого-то еще в тридцать седьмом… В тот год не стало. — Артем вздохнул. — Извините, Катя… за скучнейшую эту историйку.

— Нет, что вы… Наоборот, даже очень интересно, — сказала Катя. И поглядела на пролетавшую мимо шалую сороку. — Вы не находите, Артем, что с этой птицей что-то случилось?

Вся какая-то на диво растрепанная, с обвисшим хвостом, радужно горевшим на солнце, сорока пометалась-пометалась над поляной, бестолково махая крыльями, и вдруг нырнула под нижнюю ветку старой сосны, стоявшей у дороги в Тайнинку.

С грустной усмешкой Артем сказал:

— Как-то днями в лесочке видел такую же белобоку. Уселась на суку в самой что ни на есть чащобе, нахохлилась. Одна-одинешенька. И давай на разные голоса… то каркнет, то попищит, то свистеть примется. Видно, песню старалась сложить, да ничего-то у нее ае получилось.