Виктор Баныкин - Ранняя осень

Ну, так вот, возил он хлеб на элеватор. Возвращается раз ночью на полевой стан порожняком, а на дороге — столб огня. Горел ЗИЛ-151 с хлебом. Люди пытались сбить пламя брезентом, а оно все разгоралось и разгоралось. Занялась уже сухая трава возле тока, искры летели в сторону бензобака.

Но Грига мой не растерялся. Выскочил из кабины своего грузовика и — к охваченному пламенем ЗИЛу. Включил зажигание, завел мотор. И повел его к котловану с водой.

Спас машину с хлебом, а сам здорово обжегся. Лицо почти не пострадало, а плечи и руки… лишь месяц назад: выписался из больницы. Еще там, в больнице, когда ему стало легче, стихи принялся сочинять. Половину общей тетради исцарапал. Честно! Пока похрапывает, перепишу тебе хоть один стишок.

Ну, как? Может, и выйдет со временем что-то из человека? Правда, а вдруг станет мой Грига поэтом?

Ты, Степа, наверное, хочешь спросить, а довольна ли я замужеством? Живем, скажу тебе, положа руку на сердце, нормально. Об одном грущу… ты, похоже, догадываешься? Да, хочется мне, Степонька, ребеночка. Дочку или сынка. Но, может, еще будут и у нас с Григой дети? Кажется, в старики нас рано записывать.

Подробненько — слышишь? — напиши о своем житье-бытье. А когда будешь на кладбище, поклонись от нас с Ватрушкиным могилке дорогого нашего Артема Ивановича.

С пламенным приветом Маргарита Сидорина-Ватрушкина.

Чуть не забыла! Чуть не забыла похвастаться: недавно меня избрали депутатом райсовета. Бригада — дружные у нас все — вроде банкета мне устроила. А вот кое-кто из совхозного начальства косо смотрит. «Нам от этой Сидориной и так покоя не было, а сейчас, при такой-то власти, замучает совсем!» А я ведь, Степонька, всегда только за правду стою! Меня этому учил Артем Иванович!»

Степа еще раз бегло пробежала глазами послание Крошки Марго, несколько дольше задержалась на последних строчках — размашисто крупных, с витиевато смешными закорючками.

Поморщив вздернутый седловинкой нос, так рано в этом году расцветший просяными веснушками, в задумчивости прикусила верхнюю губу.

«Ой, про чай-то и забыла! — спохватилась вдруг Степа. И только наполнила вторую чашку, как у сторожки залаял громко Барс. — Изнежился за ночь, обормот эдакий! Бреши, бреши себе, прочищай горло!»

Но пес не унимался. Взбежал на крыльцо, принялся запальчиво царапать когтями дверь.

— Посидеть на даст, экий неслушник, — сказала отходчивая сердцем Степа, нехотя поднимаясь с табурета.

Едва Степа распахнула дверь на крыльцо, как облепленный снежными хлопьями Барс бросил к ее ногам замусоленную перчатку, обдавая хозяйку жарким своим дыханием.

— Барс, где ты взял перчатку?

Гавкая нетерпеливо, пес прыгнул с крыльца, потрусил было через поляну в сторону ручья за березами, секундами совсем исчезая в косматых вихрях, да снова вернулся к хозяйке.

Повелительно крикнув: «Подожди, Барс, я мигом!», Степа опрометью бросилась в избу.

Не помнила она, как впопыхах надевала лыжные брюки, как совала ноги в просохшие за ночь валенки. А нахлобучив до бровей шапку, уже в сенях, на ходу, облачилась в телогрейку.

Он лежал на спине, незнакомый этот парень с редкой колючей щетиной над верхней губой — крупной, слегка вывернутой.

Светлый лоб, острые скулы в знойных пятнах то и дело покрывались липкой испариной, отчего лицо его казалось еще моложе.

Ох и повозилась же, ох и надорвалась же Степа, волоча на себе от самого ручья беспомощного незнакомца. Видно, еще вчера сбился он с дороги, а ночью, плутая по лесу, набрел на овраг поблизости от Старого кордона, выкупался по пояс в ручье, не замерзающем даже в лютые морозы. Когда же выполз на крутой, со стороны сторожки, берег, силы покинули его.

Если б не Барс, обнаруживший под снегом замерзающего парня, кто знает, долго ли бы еще теплилась в нем душа?

Припоминая, как она решительно срывала, с него одежду, как растирала снегом одеревеневшие ноги, Степа заливалась жгучим стыдливым румянцем. Напоив малиновым чаем с медом, она потом укутала парня одеялами и шубняками Артема и Антипыча, заботясь о нем с трогательной нежностью матери.

«Только бы выжил! Только бы выжил!» — шептала Степа. Срываясь с табуретки, она опускалась на колени, осторожно просовывала руку под одеяло и ощупывала ступни ног незнакомца, впавшего в полуобморочный сон.

«Отошли вроде бы… вон как по жилкам токает кровь! А поутру… поутру, когда растирала снегом ноги, боялась, ужас как боялась!» — думала она с облегчением и бежала к подтопку, подбрасывала в его прожорливое нутро пару-тройку полешек, поправляя шинель, брюки, развешанные на бельевом шнуре, и снова возвращалась на свое место.

Мерк короткий неспокойный день. По-прежнему колобродила всюду в Жигулях неуемная пурга. В шестом часу Степа зажгла семилинейную лампу, поставив ее на этажерку, в изголовье кровати. Вспомнила вдруг, что весь день ничего не ела, и тотчас забыла об этом.

На коленях лежала раскрытая книга, но что-то не читалось. В голову лезло всякое. Думала о неожиданном «постояльце»: «Кто он? Откуда? Куда направлялся?»

Приходило на ум свое детство — трудное, неласковое. Вставала перед глазами мать. Она запомнилась Степе в белом помятом халате, пропахшем лекарствами. Видела мать редко — та целыми днями то пропадала на здравпункте, то разъезжала на двуколке по своему большому кусту, навещая больных. Нередко фельдшерицу вызывали по неотложному делу и ночью. И какая бы ни стояла на дворе погода — дождило ли, метелило ли, мать безропотно собиралась в дорогу, сама больная, еще на фронте потерявшая здоровье.

На восьмом году Степа осталась с бабушкой. Мать поехала на курсы усовершенствования в Чебоксары. Была зима, буранило изо дня в день. Рязанка, как все деревни и села на Самарской луке, тонула в снежных завалах, и телеграмму о скоропостижной кончине матери принесли лишь на четвертый день. Похоронили мать в чужих ей Чебоксарах чужие люди.

Отца Степа никогда не видела. О нем не говорили ни мать, ни бабушка. Отцом Степе стал Иван Маркелыч. Еще до ухода Артема в армию Иван Маркелыч, доводившийся бабушке кумом, частенько наведывался к ним в Рязанку, привозя когда свежей, когда соленой рыбы, когда полмешка муки, когда песку сахарного пудовичок.

Поймав за руку Степу, девчонку до дикости застенчивую, он зажимал ее между коленями, чтобы, не вырвалась, и боязливо и смущенно гладя по голове, приговаривал тихо: «Крупятка ты моя, крупятка полевая». После смерти бабушки, заколотив обветшалую вконец избенку, дядя Ваня увез Степу к себе на кордон.