Ильяс Есенберлин - Мангыстауский фронт

Басикара был уверен: о примирении с Сары, а тем более о женитьбе Жалела на его дочери и речи быть не может. У кого нутро черное, у того и лицо черное…

Так думал Басикара, а вслух громко сказал, прервав друга:

— Давай-ка, тамыр, быстрее примемся за дело! — Но по виду его нельзя было понять, о чем он говорит.

— Быстрее? Хочешь сказать, что свадьбу не надо откладывать? Зимой сыграть? — удивился Бестибай. — Не-е-е-ет. Зима есть зима.

— Кто о чем, а голодный про баламын [53] Мучная болтушка. , — усмехнулся Басикара. — Разве не слышишь? — он втянул воздух широкими ноздрями. — Мясо готово!

Поднялся, принес кумган с теплой водой, слил другу на руки. Потом провел широкими костистыми ладонями по лицу:

— Разговоры разговорами, а не вспомнить ли нам, как сидели прежде за дастарханом. Бывало, баран мог встать в наших животах на все четыре ноги.

Басикара приговаривал, а сам склонился над блюдом, разделывая мясо острым узким ножом.

— Теперь, конечно, не то. В наших желудках и полбарана не поместится. Поешь, а вместо живота все та же яма. Хребет можно прощупать, что спереди, что сзади.

Он протянул Бестибаю бараний глаз.

— Вот тебе, чтобы лучше видел, — сказал он с намеком и повыше засучил рукава.

То, на что решился Сары, требовало от него осторожности, терпения, точного расчета, а главное — ловкости. Рисковать, тем более сгоряча, в таком деле — нет, на это он не пойдет. Безумные головы — сколько он перевидал их в прошлой разбойной жизни, когда батрачил по кочевьям! — склонны, чуть что, хвататься за нож или айбалту. Им кажется, будто, проткнув брюхо врага или размозжив ему башку, они навсегда освободятся от хлопот. Глупцы! Главные заботы впереди. У каждого мертвеца есть родичи, есть друзья, которые не сразу, но отплатят той же монетой. Кровь всегда рождает новую кровь, так же как зло новое зло.

Необузданных храбрецов Сары называл про себя «свиными головами». Уж очень они напоминали этих нечистых животных, вечно раздраженных, прожорливых и глупых. Возомнив себя барсами, лезут «свиные головы» напролом, а кончают одинаково: как падаль валяются в пыли с переломанными костями, ножом под лопаткой или перерезанным горлом. Всегда находится на них ловкач, который быстро — и глазом не моргнешь! — отделит «свиную голову» от тела, да так, что и сапоги не забрызгает. Сделает все шито-крыто: не только друзей, даже двух коз, которые стали бы бодаться из-за покойника, не сыщешь.

Видел он и таких воителей, что, собравшись за дастарханом и вылавливая самые жирные куски, хвастаются силой и удальством, без умолку мелют языками, поминая к месту и не к месту подвиги дедов и прадедов: Шакпак-ату, батыра Шопана и даже самого хромого Тимура, который, если верить преданию, родился в дырявой юрте, но сев на коня, саблей и копьем добыл себе дворец да полмира в придачу. Но этих говорунов днем с огнем не сыщешь, едва доходит до настоящего дела, когда и впрямь надо рискнуть если не головой, то хотя бы шкурой. Дастарханные воители почему-то всегда опаздывают, являются не туда, куда было назначено, или заболевают, навернув на себя столько кошм, что под ними и не сыщешь героя. Сары и не искал. Зачем в опасном предприятии такие храбрецы, что смелы за столом да возясь с женщинами?..

Нет, он и в молодости имел холодную голову, умел выбрать настоящих джигитов. А что касается болтовни, то скорее небо превратится в жернова, нежели он скажет лишнее за столом, в сердцах или даже другу: тайна которую знают двое, — знает весь мир.

За это и уважали Сары на Мангышлаке, хотя и не любили. «Пусть ненавидят, лишь бы боялись», — внушал Туйебай. А он знал, что говорил.

Ушло, ушло безвозвратно прошлое: комком грязи стали женщины, гнилыми стеблями мужчины. Воистину настали годы злосчастия, о которых предупреждал Туйебай. Чего бы сейчас, кажется, не отдал, лишь бы на день, на час вернуть прежнюю власть и силу! Но рухнуло одно, за ним рушится другое. Годы сделали волосы белыми как хлопок, а тело превратилось в глину. Сам же он как безумный на развалинах, не знает, где восход, а где заход солнца. И нет рядом никого, кто помог бы вернуть достоинство и честь.

О всевышний! Почему ты не позволил ему тогда уйти с Туйебаем, наставил на другой путь! Зачем предопределил мучиться от бессилия и ненависти?

Сары перебирал свою жизнь и не видел в ней добра. Таился, скрывался, изворачивался — и все ради детей. А с чем остался? С опозоренной дочерью? С ученым сыном, который как червяк копается в бумагах, позабыв, когда ставил ногу в стремя!

Горе! Горе! Как опять не вспомнить мудрого Туйебая, который, узнав, что новая власть хочет уравнять кость белую и кость черную, обронил: «Если взять верблюдицу богатства и рассечь на семь частей бедности — будет ли она давать молоко! Чем остаток жизни собирать сухой помет — лучше умереть в один день за богатым дастарханом!» И приказал ничего не жалеть: резать самых лучших баранов, лошадей и верблюдов, устроив такой той, что его еще долго помнили в степи. А потом, взяв с собой, что мог увезти, пошел в Туркмению, надеясь откочевать за кордон к кызылбасам.

Судьба отвернулась от Туйебая, и он сгинул где-то в Сибири. Не лучше ли было разделить его участь, чем ждать, когда из души вырастет трава? А может, это наказание, ниспосланное за то, что изменил законам пророка? Был камнем, а стал болотом. И в чем нашел успокоение? В подчинении? В смиренной жизни? Дошел до того, что согласился отдать свою дочь за сына этого голодранца и болтуна Бестибая? И вот возмездие за все! Сын Ажигали, волчонок, которого он спас от смерти, надругался над его дочерью. То, что зло рождает зло, — это Сары давно знал, но чтобы истинно доброе дело обернулось ужасным несчастьем — такого не мог припомнить. За что же так жестоко карает учитель! Неужели его справедливый гнев не обрушится на обидчика и придется уйти на тот свет неотмщенным?! Помоги! Помоги!

Верно говорят: не унести две ноши — позор и стыд. Они крепче цепей, тяжелее пут. За эти дни Сары прожил свою жизнь не один раз — столько ненависти открылось в душе. Все неудачи, унижения, разочарования, обиды, копившиеся с давних пор, раскаленным железом жгли душу. Один путь теперь лежал перед ним, и другим идти он уже не мог, если бы и захотел…

Оставив Тану в Шетпе и сказав ей, что хочет навестить родные места, Сары поехал за лошадью: без нее нечего было и пытаться осуществить задуманное. Он знал, какой конь ему нужен, и однажды даже увидел его во сне: жеребец, раздувая широкие с отдушинами ноздри, стоял перед ним, но Сары никак не мог дотянуться до повода…

…С раннего утра до заполудня ездил он по степи от кочевья к кочевью, где издавна паслись лучшие табуны, подобранные и воспитанные гордыми мастерами. Сары помнил время, когда хорошая лошадь ценилась на Мангышлаке едва ли не выше всего на свете, теперь же наступили скудные годы: редкие косяки встречались в пути, и тот конь, которого он искал, не попадался. Разговаривая с табунщиками, Сары обстоятельно и неторопливо объяснял, что ему нужно, но те только горестно покачивали круглыми тельпеками. Почти сразу после того, как машины в армии вытеснили лошадь и конница окончательно потеряла свое значение, в упадок стало приходить тысячелетнее искусство. По чьему-то распоряжению кровных скакунов гнали на мясокомбинат, и кони, которым цены не было, пропадали бесславно.