Иван Пузанов - В канун бабьего лета

С того дня хозяйка как-то вопросительно стала поглядывать на постояльца. Когда он чем-то был недоволен, — ушибал больную ногу, не находил нужного инструмента а сердился, — в глазах ее вспыхивал испуг. Она начинала суетиться, что-то искать, говорить угодливо, шепотом. И просила: «Не серчай. Не надо».

Чем реже отзывалась боль в плече и ноге, тем неодолимей тянуло Игната домой. Увидал во сне свой хутор, станицу, родную Ольховую. Катится она, волнуясь и вспениваясь, мимо хуторов и станиц. Склоненные ракиты и гибкая белая тала полоскают в ее волнах ветви, серебрятся крутые ковыльные прибрежья. Проснулся, вышел к колодцу, сел на сруб. Во рту пересохло. Припасть бы к родной Ольховой и пить, пить… Хотел было ночью сбежать тайком, воровски, в чем есть, но не мог. «Тяжко мне будет с нею. Надо уходить, иначе не уйду потом…» — решил он про себя. Намеревался сказать не раз, да все ум хватало духу, слона застревали в горле. И однажды за ужином, не глядя хозяйке в глаза, низко опустив голову, начал:

— Бедная сторона ваша. Ни речки, ни садов. Пекетесь вы тут, как на большой сковородке. — И замолчал Игнат, отодвинув ложку. Потом — неторопливо и глухо: — Ты, Варя, прости… но уйду я. Сердце изболелось. — Поскреб ногтем стол. — Спасибо тебе, что, что… не кинула…

Варвара, оглушенная, растерянная, вылезла из-за стола. И пошла, ссутулясь, опустив руки, неуверенным шагом. Наткнулась на лавку. Как слепая, нащупала подоконник, облокотилась о него и долго глядела в темень, будто издалека поджидала дорогого путника.

— Я боялась… как я боялась вот этого… Бросаешь одну…

Проплакала она всю ночь, обливая горючими слезами грудь Игната.

— Не выживу, — шептала она. — Как же одна буду? Изведусь. Все тебе у нас не нравится. Не глянулась я тебе. И зачем ты свалился на мою голову? Жила бы я одна спокойно. Ждала с войны своих. — И навзрыд: — А я к ворожке ходила, приворожить хотела…

Поднялась, раскосмаченная, выскочила в переднюю комнату:

— Господи, что это я? Господи!

Добрая Варвара, но чем, чем и как заплатить ей за добро?

Больно было Игнату смотреть в ее заплаканное лицо. Но и легче от того, что правду сказал, сказал про то, что томило и мучило его долгие дни.

— Небось дети есть? По ним извелся? Скажи. Я вижу.

— Нету.

— Так чего тебе надо? Чего?

— Я пропишу, Варя, что и как… Может, моих стариков никого в живых нету. Вот я и пропишу… — Игнат говорил и не верил в то, что вспомнит, напишет.

— Погодил бы…

— Пойду.

— А если опять войском пойдете, забегишь? Помнить будешь?

С утра Варвара начала стряпать — напекла пирожков, пышек. Вытащила из сундука отцовские штаны и рубаху. Взглянув на заплаканные от дождя окна, достала из плетенного из лозы сундучка старинного покроя накидку-венцераду.

— Не надо, — тихо попросил Игнат.

На проводы пришел Терентий. Ввалился он с шумом, стуча костылем и палкою. Кинул на середину комнаты новые ботинки.

— Зачем? — спросил Игнат.

— Бери, дорога твоя дальняя. Да и неловко казаку-фронтовику без обувки на родную сторону… Я себе лапотки сплету. Я к ним привыкший. Или у хозяина возьму старенькие, отремонтирую. Бери. — Терентий весело поглядел на уставленный тарелками стол, увидал рыбу, усмехнулся: — Хо-хо… Рыба посуху не ходит. — Вытащил из-под полы шинели бутылку самогона. — Хозяин мой раздобыл для такого случая.

«Небось возрадовался, что ухожу, — подумал Игнат. — Ботинки не пожалел. Либо к Варваре прилабуниться хочет…» И обидно стало. Будет возле Вари увиваться чужой человек.

Уселись за стол.

— Э-эх… — вздохнул Терентий. — Выпьем за встречу живых.

Варя старалась быть веселой, но это у нее не получалось — выдавал вздрагивающий голос, припухшие от бессонной ночи глаза.

Игнату не хотелось ни пить, ни есть. Поскорей бы вон из куреня. Покончить сразу со всем этим… Терентий жадно ел рыбу, обгладывая косточки.

— Давненько не едал… Вот вернусь домой… пойду с удочками… Эх, люблю. Хозяин мой говорит: «Хороший ты парень, мастеровой, а вот краснюк». — Терентий хохотал, должно быть стараясь развеселить хозяйку и постояльца.

Уходя, Терентий без улыбки сказал:

— Про разговор мой не забудь. Хотя жизнь сама тебе все покажет. Да. Не молись на своих генералов. Держись за Россию, как дите за подол матери. Ненароком потопаешь вон от нее — раздавят, как клопа. Ну, прощевай.

В полдень Игнат и Варвара вышли со двора. Игнат опирался на палку, Варвара несла на плече мешочек, советовала:

— Не спеши в дороге-то, а то опять сляжешь. А может, какую бродячую кобылку найдешь. — Она вытащила из-за пазухи маленькую иконку Георгия Победоносца, сунула Игнату в карман. Вздыхая, призналась: — Хотела я понести от тебя, да не вышло. Теперь бы сыночка ждала, радовалась. Не судьба…

Последние шаги рядом с Варварой… Скорее бы… Чтоб разом оторвать от сердца. Игнат слышал, как поскрипывали двери и ступеньки крылечек — соседи выходили взглянуть на провожатую с котомкой за спиной и хромого солдата. Игнат не поднимал головы и по сторонам не глядел.

— Весточку ждать буду, — неуверенно хваталась Варвара за последнюю надежду.

Было свежо, Траву усеяла роса. Над головой полыхала радуга, круто спускаясь за бугор. «Пьет воду, должно, в нашей Ольховой», — предположил Игнат.

На окраине хутора расстались. Обняла Варвара Игната в последний раз. Зашлась в крике. Не могла слова прощального сказать. Катились слезы по щекам, трепыхалась сбитая на плечи косынка.

— Прости, Варя, — просил Игнат, поглаживая дрожащими пальцами ее волосы. — Напишу я… — Вскинул мешочек на плечи и, прихрамывая, зашагал по твердой исколупанной дороге.

Долго и сиротливо стояла в степи Варвара. Теплый ветер сушил на ее опухшем лице слезы. Потом она неторопливо и устало подошла к окраинным дворам и скрылась в серых изгородях хутора.

Так бывает в непогодицу — сойдутся два человека ненадолго, укроются одной одежкой, прижмутся друг к другу, греясь обоюдным теплом. Но выглянет солнышко — и эти двое пойдут всяк своей дорогой. Еще долго будут они вспоминать этот день и час, чувствовать его тепло, а потом забудут — время безжалостно сотрет в памяти недолгую встречу. А бывает, помнят ее до последнего вздоха, да уж трудно вернуть былое…

Дороги войны — тяжкие, кровью политые. На них умирали, говоря последние предсмертные слова, на них коченели в стужу, изнывали от зноя. Но иногда вдруг в этой суровости всколыхнется зачерствевшая душа солдата, изголодавшаяся по женской ласке. Пройдут недолгие дни, недели — и запахнет солдат душу свою — его ждут дальние походы, где-то на безвестном хуторе родные и близкие, загореванная любушка, надежда неясная.

…Так свежи были следы войны. Чернели не успевшие затравенеть длинные бугорки у траншей и окопов, поблескивали гильзы, валялись обмотки. Игнат остановился у свежего холмика. Наскоро оструганный шашкою крест наклонился от ветра. Кто же нашел тут, у дороги под кустом шиповника, свой приют? То ли мобилизованный пехотинец из далекого края, то ли хуторской казак, что стоял насмерть за свою обгороженную ветхим плетнем усадьбу?