Иван Пузанов - В канун бабьего лета

Смерчем пронеслась над полями война, иссушила огнем пахотные земли, попятнила выжженными кулигами. Казалось, и вкус-то у земли, должно быть, теперь другой — солоноватый от пота и крови.

Притухала жаркая зарница. Завиднелись тополя хутора Дубового, горбатый Красноталовый бугор в рубцах козьих троп, будто исхлестанный тяжелым арапником. Свалился Игнат под куст боярышника, из глаз его выкатились слезы. Милая родная сторонушка…

Рассвело. Тихо притворив дверь, Пелагея протопала по ступеням, загремела посудой в кухне-летнице. Ставен не открывала. «Думает, что я сплю», — решил Игнат.

В проеме двери он видел в верхнем углу большие темные иконы. Рядом с ними стоит и маленькая Варина — Георгий Победоносец. Пелагея иной раз крестится на угол, но, где взял муж маленькую иконку, ни разу не спросила.

Несколько месяцев Игната преследовал Варин вскрик отчаяния от нежданно свалившегося горя, ее вкрадчивый в тишине голос: «Весточку ждать буду». Не забыть ее жадных до бесстыдства ласк и сокровенных признаний. Небось замуж вышла, нарожала детишек, с утра до вечера бегает по хозяйству и про все минувшее забыла.

Долгой памятью о хуторе Суходольском были крепкие ботинки, подаренные красногвардейцем Терентием. Не пожалел мужик хорошего товару. Добрый человек.

И еще одна память о тех днях — закопанные под яблоней винтовка и наган, подобранные у самого хутора в траве. Приржавели теперь. Так и не понадобились за много лет.

Странное состояние было у Игната — очень хотелось спать, слипались глаза, а заснуть не мог. Вспоминал он былое и прежде, но никогда вот так — без сна, без роздыху с полночи до рассвета. В комнатушку к нему будто по очереди заходили старые знакомые, напоминая о себе, улыбались, подмигивали — и пропадали.

На проулке кто-то лениво проскреб чириками, кто-то неторопливо проехал верхом.

Послышался монотонный гул. Он нарастал, близился. Этот раздирающий душу рев в небе гасил все звуки и шорохи, вызывал неприятное чувство тревоги, возвращал к недавно увиденным страшным картинам — крови и горькому дыму пожарищ. Игнат приподнялся, глянул в щель ставни. Черною тучею, отчего даже потемнело во дворе, летели немецкие самолеты на восток, летели на восход солнца.

Вот и пришел новый день. Вот он с чего начался — с убийства людей. Каким он, этот день, станет к концу?

Игнат поднялся.

Над куренями станиц и хуторов пламенели красные флаги, утверждая новый строй в Донской республике. С опаскою, презрением и злостью поглядывали на флаги притаившиеся кулаки, белые офицеры и юнкера. И чтобы сорвать и растоптать флаги новой республики, чтобы отрезать всколыхнувшийся Дон и Кубань от Советской России, оголодить революционный рабочий класс, с запада, вооруженные до зубов, лезли жадные до чужой благодатной земли австро-германцы. Создав в Новочеркасске Донскую белоказачью армию, бряцал чужеземным оружием атаман Краснов.

В станицах заворочались обиженные новой властью. Выволокли припрятанное в сараях и на чердаках оружие. Донской республике грозила смертельная опасность. Ревкомы Дона бросили клич трудовому народу: «К оружию!» Полки Красной Армии, революционные и казачье-крестьянские отряды встали на защиту молодой Советской Республики.

За окном вихрилась непонятная жизнь. Вдалеке от хутора Дубового Игнат перебирал в памяти заверения стариков и клятвы своих ровесников, — и казалось иногда, что там, на берегах Ольховой по соседству с Новочеркасском и Каменской станицей, переворачивается жизнь — срываются красные флаги, водворяется старый порядок. И вот теперь таким нелепым и ненужным показалось выступление хуторян с Матвеем Кулагиным, мытарства, голод и холод, страхи… За что же Игнат проливал кровь? Чтоб вот так вернуться домой неприкаянным, чужим?

По дорогам шныряли менялы, тянулись по проулкам обтрепанные попрошайки и беженцы. Гарцевали молодые сноровистые продотрядники в шинелях, в кожаных куртках, при оружье — трясли, не церемонясь, домовитых хозяев, мешочников-менял, самогонщиков. Не затихал днями крик, гвалт, топот и скрип телег. Трудно было понять — куда, в какую сторону брели люди; долго ли им еще топтать сивые полынные степи под жарким солнцем и найдут ли они себе пристанища? По вечерам хуторские девки горланили незнакомые песни и злые бранчливые частушки, в них насмехались над генералами и вчерашними почтенными хозяевами. Иногда через хутор вихрем проносились вооруженные отряды — не успевали разглядеть, белые это или красные, уходят от погони или кого настигают. На крыльце Совета то появлялся, то пропадал красный флаг. Уставшие от долгих лет войны хуторяне ложились спать, не зная, какой будет власть завтра.

Игнат, как внове, оглядывал курени и флигели, кривые проулки, Красноталовый бугор — все то же, что и было совсем недавно. Ничто будто в хуторе не поменялось, все на месте. Так же всходит солнце, по утрам под окном щебечут птицы, да вот сама жизнь — другая. Неспокойная, чужая какая-то. И страшно было входить в эту чужую непонятную жизнь.

Игнат отлеживался на пуховой перине после долгой дороги, глядел на то, как проворно хлопочет по хозяйству Пелагея, дивился хуторским новостям.

— Нинка-то Батлукова в какой-то союз молодежи подалась, — говорила Пелагея, обваливая в муке куски свежей рыбы. — Косу срезала. А мать руки на себя наложила. Ох, господи, да на ее же косе и повесилась. Сроду не бывало такого на хуторе. Страшная свалка на могилках была. Проклинал, поносил батюшка власть Советскую. Саму Нинку-нехристь старухи чуть в могилу не спихнули. Так сбегла Нинка из дому от позору. — Пелагея, вздыхая, плескала воду в цветы, обсказывала неторопливо: — У Казаркина маманюшка умерла, на днях женился Никитушка на своей… Развязала мать им руки.

— Не было бы счастья… Хе, дождался. — Игнат недобро усмехнулся. — И свадьба была?

— Какая свадьба… Вечером перетаскали узлы от невесты, корову из двора во двор перегнали, вот и вся свадьба. Ничего, живут. Никитушка Казаркин продотрядникам валенки валяет, — тянула Пелагея.

Она никого не корила, ни за кого, казалось, не печалилась и не радовалась. Обсказывала дела хуторские ровно, не торопясь, и нельзя было уловить, как она принимает эту новую жизнь. «Ей, должно быть, все равно, — незлобно думал Игнат. — Баба… лишь бы муж был в дому да было что поесть. А может, скрывает, побаивается».

Пелагея не менялась — не толстела, но и не худела, как другие бабы от горя высохли, избегались по хуторам к служивым, односумам своих мужей: узнать-выведать про судьбу без вести пропавших отцов, братьев, муженьков долгожданных.

— Мы тут без соли замучились. Куска без нее не проглотишь. Собрались наши на Маныч, и я с ними на своих бычках. Восемнадцать дён ездили. Я на каждом хуторе, — Пелагея виновато взглянула на мужа, — все выспрашивала, есть у вас раненые или хворые? Заходила в курени, в землянки, глядела, может, думаю, ты где… Были там… много, да чужие все. Привезла соли пять мешков. Хорошая соль. Надолго теперь хватит. — Она кивнула на деревянную ступку, полную белой соли.