Иван Пузанов - В канун бабьего лета

— Чудно как-то. Вот скажем так: хутор наш — вся земля, — пускался в рассуждения Игнат. — А на окраине один курень живет по-другому, своим законом. Злобствуют люди. Так что же — хутор не сомнет этот один курень? — Игнат сощурился, довольный тем, что теперь припер тамбовского мужика к стенке.

Терентий ловчее приналег на костыль, похромал в угол, буровя солому, крикнул в сердцах:

— Нет, не сомнет! На хуторе есть у вас бедняки?

— Ну, как бедняки? Похуже нашего живут есть, так что?

— А то, что их в хуторе больше. Верно? Они-то и не пойдут на тот курень.

— Атаман заставит. Закон есть…

— Не те люди нынче. Поумнели. Законы ваши лопнули. Да и в курене том будут люди особые — один за всех и все за одного. — Он сел на табуретку, покривился от боли в ноге, заговорил тише: — Погиб в том бою землячок мой, комиссар. Из соседней деревни. Смелый был человек. Умница. И невесту я его знал… Как теперь ей скажешь?..

Игнат вспомнил ребячье лицо и дерзкий взгляд человека в кожанке. «Не убил бы я его, теперь сам бы валялся возле кургана, — рассудил Назарьев. — Он ить хотел срубить мне голову».

— Ленин в конце прошлого года писал, чтоб… — заговорил спокойно Терентий, глядя в темный угол. — Слыхал про Ленина?

— Слыхал.

— Это вождь революции! Это… — Терентий сжал кулаки, потряс ими над головой. — Это и полководец наш, и совесть наша, и… Говорил, чтоб подавляли мы всякую анархию, юнкеров, корниловцев, вокруг Советов чтоб… И был революционный порядок.

Помолчали.

— Закурим, что ли?

— Не приучился, — отказался Игнат. — Курить, это что полынь жевать.

— Старовер небось, а? Староверы — злые. Это правда, что они прохожему пить дают из чирика? В гости едут и ложки с собой берут? Ну чего ж, выздоравливай да заходи ко мне в гости. — Терентий, путая ногами, сгребая солому, похромал к дверям. — Я уж от скуки все хозяину починил — и обувку, и хомуты, и шлейки.

«Чего он озлился? — глядя на дверь, думал Игнат. — Мы дрались за свое, а они — за свое. Чего же тут орать? Был бы я на ногах, по-другому бы поговорили. Ишь какой. Друга потерял, а вроде мне своих не жалко». Долго не мог уснуть Игнат. Перебирал в памяти все, что узнал в приходской школе. Что-то смутное осталось от таких фамилий, как Невский и Кутузов. Были такие полководцы, но когда и кого они били? Где? Это, поди, давно было.

«Поскорее бы мне подняться, поглядеть, что делается на белом свете. Лежу я, как колода. Застрелился генерал Каледин? Неужели правда? Так много, бывало, вечерами рассказывал про него дед».

В сарай залетали воробьи, проворно шелестели камышом, по крыше ходили грачи. Игнат не видел хутора, не слыхал петушиного крика и кряканья уток, и ему иногда казалось, что сарай сиротливо стоит в степи, со всех сторон обдуваемый ветром. Хотелось продрать дыру в крыше да хоть на небо взглянуть. Игнат стал чутким к шорохам и скрипам. Он знал, когда Варя уходила из дому и возвращалась, хлопнув калиткой, брала в колодце воду, повизгивая несмазанным воротком. Скрип калитки настораживал его всякий раз.

«На грибах или!… — припоминал Назарьев жалобу Терентия. — У нас такого зелья вовсе нету. А может, он и прав в чем? — Перед глазами проходили Арсений, Казарочка, тесть, дядя Аким… — Что ж, выходит, что наши со своими дерутся? Чем все это кончится? Кто сильней и ловчей окажется?»

В хутор приходили красные, потом белые. Приходили и пропадали куда-то. Игнат ждал — вот-вот хлопнет калитка, затопают тяжелые сапоги, заглянет в сарай какой-нибудь комиссарчик по доносу Терентия — и начнут измываться, допрашивать. А в такой неразберихе убить человека — что собаку-дворняжку. Был человек — и нет его, и никто не спохватится. Поскорее бы встать на ноги.

— Какая на дворе власть? — усмехаясь, спрашивал Назарьев по утрам, когда Варя умывала его влажной тряпкой. — Ты бы мне ружьишко какое дала. А то этот Терентий могет… Озлился он нынче.

— Есть в катушке под корытом… — И Варя принесла обернутую тряпками винтовку, притрусила соломою у ног Игната.

Иногда где-то рядом рвались снаряды, дергалась дверь сарая, воняло жженым порохом, горелыми тряпками. Варя забегала к Игнату.

— Ну, как ты тут, мой острожник? Живой? — И поправляла на нем одеяло, расчесывала чуб и бороду. — Гонят наших казачков. Жмут, спасу нет. Глядеть страшно. Уж не казаки они, а на побирашек похожи — оборванные, голодные. На подводах — шатры, лежат там повалком. Не просят поесть, а из рук выхватывают, как перед погибелью. Что на белом свете делается! А на краю хутора дом сгорел. И никто не тушил, все в погребах сидят, как суслики в норках. Вот этот краснопузенький, Терентий, с дедом сундук выволок. — Варвара поднесла к глазам уголок завески. — Уходят наши хуторские, бросают все. Как нам быть?

— А куда уходить? — спросил Игнат. — Да и не ходок я…

— Боюсь я этого краснюка, — призналась Варя, поглядывая на дверь. — Следит он за мною. Пойду по воду, он из-за плетня выглядывает. Не затеял бы чего худого.

— Какой-то путлястый он человек. Земли ему, вишь, много захотелось. Чужой земли.

— Уж не на нашем хуторе хозяйствовать собрался? Придут наши, я его живо… чтоб под ногами не путался.

А вечером припожаловал Терентий. От двери бухнул:

— Поперли ваших к Черному морю портки обмывать в соленой водичке. Скоро выпьем с тобою. Я за победу, ну, а ты на помин души своих генералов.

— Ваших тоже немало полегло. Так что радости мало.

— Верно, — согласился Терентий. — Ваши на этом деле руку наломали. Рыжий такой из вашего отряда ловко шашкой орудовал. Мне повезло — конь его на дыбки встал, промахнулся рыжий, не то отчекрыжил бы мне ногу. — Терентий поглядел на дверь, подмигнул: — А хозяйка твоя, того… веселая бабенка. Родня?

— Нет.

— На такой и поджениться не грех. Хо-хо… Крепкая, что дубок, свежая, что вода родниковая.

Игнат почувствовал, как загорелись его щеки — вот уж об этом не думал.

Надолго установилась тишина. Отчетливо стало слышно, как поскрипывали колодезные журавли, чирикали повеселевшие воробьи. Рядом, в соседнем дворе, вскопали огород — запахло свежевспаханной землей.

Игнат впервые, дрожа всем телом, опершись на плечо Вари, прихромал к двери. Взглянул на чистое выжженное небо и качнулся от яркого света, зажмурился, прикрыл глаза ладонью. Веселая ребячья улыбка скользнула по его губам. Прислонился к косяку двери, расстегнул рубаху. Открыл глаза, поглядел на курень под соломенной крышей с голубыми ставнями, на усадьбу, что от колодца покато протянулась к зарослям ивняка.

Зло подшутила судьба, но не выкинула из жизни. С того дня он перешел жить в курень. В зальной просторной комнате стояли цветы, на окнах колыхались белые занавески; на полу — веточки чабреца. Было прохладно, тихо. Пахло щами, хмелинами. Казалось, вовсе нет войны.