Иван Пузанов - В канун бабьего лета

— Живой, стало быть… А я думал… Досталось нам в тот раз. А кто спас, не знаю. Без памяти я лежал долго. Все холода.

— Деян-образник велел тебе кланяться.

— Спасибо. А прасол как?

— Дома. На приколе. Из окна поглядывает. Сгорбатился он, захромал, хитрый: чтоб на позиции не погнали. Этот не пропадет, не промахнется в жизни.

Когда Пелагея, взяв тарелки, выбегала на кухню, отец плакался:

— Забрали у нас хлебец. Разверстка, говорят. Государственный натуральный налог. Вот как. Дележка вроде. Оставили по пуду на душу. И пожаловаться некому. Ну, ничего, мы-то с голоду не умрем. — Отец как-то подобрался, посуровел, подался плечом вперед, к сыну. — Есть хлебушек и на черный день и на семена. Да вот для кого пахать-сеять будем? А?

Что мог посоветовать Игнат? Он сам ничего не понимал в этой сумятице жизни. Тесть с тещей подались с бедными хуторянами в коммуну. Назвали ее «Зарей». Колготятся за Ольховой гуртом. Собралась вся голытьба. С усмешкою поглядывал Игнат на чихающий паром, пузатый локомобиль, на каком трепыхался красный флажок.

— Тесть твой в коммуне за главаря, — насмешливо говорил отец. — Едят вместе, едят по потребности. Такой у них свой артельный закон. Смехота. Хлеб будут делить на едоков. Нас корят, а у них так же — один холостой на другого многодетного горбить будет. Земля у них есть, да ить ее, любушку, грызть не будешь. Тягло и семена у нас. А у них серпы да бороны. Вспахали они с горем пополам полтораста десятин. Подождем, поглядим… Толкач муку покажет. Рабочим в городах иначе и нельзя. Фабрики и заводы по кускам не растянешь. И на дому один сеялку не сладишь. Вот пролетариаты и толкутся вместе. А крестьянин завсегда был и будет сам себе хозяином и полеводом. А коммунары все хотят на манер рабочих. Дурачье. — Отец зыркнул по сторонам, склонился к сыну, опершись пятерней о его колено, прошептал: — Ты бы за хлебом-то подъехал ночушкой. На лодчонке. Да и мать ждет, соскучилась. Поменело нас, родных.

— Ладно, батя.

— А то ить могут пойти по другому разу за хлебом. Да и войсковой старшина Силантий Лазарев объявился, мыкается с карательным отрядом хоть и без толку, а и ему хлеб нужон, не погребует и к своим в закрома полезть. Ежели будет к себе в отряд звать — не ходи. Отряда ихнего — горсточка.

— Я походил, батя, хватит.

…Завернул к Игнату Сысой. В белой рубахе, в скрипучих сапогах — так, бывало, ходил на игрища. За плечом торчал ствол ружья. В руке — сумка.

— Здорово, годок! — вскрикнул Сысой с порога. Он улыбался, но было заметно, что чем-то озабочен сверстник. Присел к столу, начал выспрашивать: — Ну, как ты там, на том хуторке?

— Вылечили добрые люди. Спасибо и тебе, что середь поля не бросил.

— Да ты что! Как я мог своего!.. Да я за друга!.. Ох… — Сысой ухватился за ворот рубахи. — Игнаха, набедовался и я по горло. Нагляделся крови, натерпелся страху. Повидал и раненых и больных. К генералу Мамонтову пробирался, да заблудился и угодил к батьке Махно. Слыхал про такого?

— Нет.

— Вредный хохол. Ну и армия у него! Орут во всю глотку: «Мы за вольные трудовые Советы!» — а сами гребут и живое и мертвое — и в хохлацких слободах, и в казачьих хуторах без разбору. Бандиты. Им лишь бы пожрать да напиться. Послужил я у них малость, обгляделся, а потом тягу домой дал.

— Притихли казачата. Видать по всему — покорились и примирились. — Игнат вопросительно поглядел на Сысоя.

— Ничего, скоро все прояснится. — Сысой головой покрутил. — Ха-ха… Смехота. Иду мимо Совета, а там скандал. Схватились голоштанные — давать землю на девчат и баб или нет? Ну, и жизнь пошла развеселая. Красная Армия за мешочниками-менялами гоняется, милиционеры гребут хлеб из амбаров, а работать некому…

Посидели в томительном, неловком молчанье.

— Пойдем на охоту, а? Может, зайчишка косой встренстся, так подморгнем ему. В степи веселей. Отдохнем малость. Хоть не будем видать хуторской колготы.

— Какие теперь зайцы? — вздохнул Игнат и недоверчиво поглядел на сверстника. — При такой-то жизни…

— Пойдем, хоть проветримся, — Сысой подмигнул и покосился на Пелагею.

Игнат поднялся.

На окраине хутора было тихо, безлюдно, лишь у Совета, у бывших лавчонок вскипал и затихал гомон.

— Казарочка вчера обиду вылил, — посмеялся Сысой. — Говорит, мой отец хутор своими руками построил, каждому хозяину угождал, а вы нас в казаки не приняли. Теперь, говорит, я наравне со всеми. Как ему поравняться с нами хочется. Ха, чудак. Казак, он казаком до смерти останется.

По проулку, вихляясь и пританцовывая, пробежал моложавый, высокий, с рыжей бородкой мужчина. В глазах его — бесноватый, горячий блеск, грудь увешана булавками. Будто раньше видал его где-то Назарьев. Спросил:

— Кто это?

— Жора Чуваев.

— Ну-у? Это же боевой офицер, что в отпуск наезжал?

— Он самый.

— Пьяный, что ли?

— Пьяный на всю жизнь. Шальной он теперь. Отвоевался.

— Как это?

— А так… Был в офицерском отряде генерала Алексеева, под Ростовом попал в плен к красным. И умом тронулся. Должно, не сладко в плену у красных. Привезли его казаки на днях вшивого и спихнули на руки сестрам.

— Эх, бедняга.

— Характер у него бабий, — пожалел Сысой. — Парнишкою он с девками водился. Нежный был, конфеточки посасывал. В юнкерах в красивой одежде красовался, а вот до дела дошло… Ну, ничего, нам и такой Жора спонадобится: с дурака меньше спросу.

Сошли к берегу Ольховой. Сысой повесил ружье на сук вербы, снял патронташ. Из сумки вытащил бутылку, запечатанную тряпкой, на широкий лист лопуха вывалил хлеб, сало, лук.

— Давай посидим рядышком, да поговорим любочко. Мой дед любил так говорить. — Сысой налил мутного самогону в стакан. — Давай на помин души наших, кто сложил голову в том бою под курганом. Какие орлы жизни лишились. Э-эх… — Сысой опрокинул стакан, понюхал кусок хлеба. — Того казака, что мы с чердака сняли, забыл… какой-то краснопузый пополам развалил.

— Конопихина. Баба его сына родила.

Назарьев припомнил худого и бледного казака Конопихина, слезы беременной жены, угрозы хуторян. Будто чуял тот, что погибнет.

— А теперь они по-другому над нами измываются: налогами задушили, в закрома лезут, хлеб гребут. Можно терпеть такое? — спросил Сысой.

Жевали молча, глядя на тихую гладь воды.

— Видал я Любаву… — спокойно продолжал Сысой. — В красном отряде она. На коне, в кожаной пальтушке и рядом с ентим, с Митрием. Как голубки. Милуются на глазах у людей. А она, чертовка, аж красивше стала. Эх, я бы эту парочку на колени поставил и плакать не дозволил.

Сысой косил глазами на Игната, но тот жевал, лишь сузились глаза, сдвинулись брови.

— Ты небось слыхал — в Мурманске чужестранный десант высадился, Керенский сколачивает армию в Англии и Франции. Скоро двинет. Новости, брат, хорошие, а ты захныкал. — Сысой подливал в стакан, рвал на куски хлеб, жевал жадно, будто торопился куда. — А совсем недавно в Москве германского посла Мирбаха насмерть бомбой убили. Немцы не простят. Вот-вот загорится… Генерал Муравьев изменил красным, одумался. На Москву с войском двинулся. Скоро Советам жарко станет. Не читал письмо генерала Краснова к царицынским рабочим?