Иван Пузанов - В канун бабьего лета

Но чаще обходились без гробов. Ночами увозили изменивших Войску Донскому несговорчивых хуторян и станичников в степь и, прижеливая патроны, рубили отступников шашками и ненадолго пропадали. Одни из отряда промышляли в глухих слободах хлеб, фураж и самогонку, другие отсиживались в прибрежных кустах, выслеживали нужных людей. Хлопнет вдруг в полной тишине из темного куста винтовка, сверкнув огнем, и повалится председатель Совета или продотрядник с коня, ухватившись за грудь. А не то настигнет вчерашнего оратора-большевика сзади шашка вострая. Прикопают активиста у берега, и никто-то не разыщет его могилку.

На сараях и погребах лазаревцы срывали замки и хватали все, что в потемках попадалось под руку: капусту, свеклу, репу… Угоняли телят и коров, резали в садах у Ольховой.

«Такая же шайка, как и кулагинская, — думал Назарьев. — Добровольческую армию разметали красные, а Лазарев хочет что-то сделать с горсточкой людей. Не далеко Лазарев глядит. А людей ему не жалко — ни своих, ни чужих. Лишь бы покрасоваться, погарцевать, да власть свою показать, да вдоволь напиться и пожрать. Какой же это защитник отечества?»

Силантий все-таки выследил Кононова. Приехал Арсений на ночь в хутор одежонку сменить, родителей повидать. Лазарев влетел в Дубовой вечером с отрядом, окружил дом Кононовых, Поднялся по ступенькам крыльца, грозно позвякивая шашкой.

— Ну? Поговорим? — крикнул Лазарев с порога, распахнув дверь ногою.

— Заходи, — разрешил оторопелый Арсений, расчесывая мокрый чуб.

— Помылся? Хлопот меньше — не купать.

Безоружный Арсений стоял в белой рубахе в зале.

— Предатель казачества! — рявкнул Лазарев. Он держал в руках по нагану, на правой подрагивала плеть.

— Молиться, большевик, будешь? — крикнул, багровея, Силантий.

Побледневший Арсений кивнул коротко, стал приседать, и вдруг прыгнул на Силантия, впился пальцами а его багровую шею. Лазарев, падая, изловчился и выстрелил Арсению в грудь. Арсений, умирая на теле бандита, коченеющими пальцами сжимал его горло.

— Ха-а… А-а… — хрипел Лазарев, глядя в налитые ненавистью, неморгающие глаза Арсения. Дрожащего и обезумевшего от страха, бандиты выхватили Силантия из-под умирающего Арсения.

— За мной! — рявкнул Силантий и с крыльца сиганул в седло.

— Убили, убили, — заголосил Жора Чуваев и, обхватив голову руками, понесся вдоль по проулку к берегу Ольховой.

Игнат после известия об убийстве Арсения не мог усидеть в комнате. Мерил скорым шагом сад, ходил к берегу и все спрашивал: «Как же это — убить своего?»

Не был Арсений ему другом-товарищем, сподвижником в ратном деле, даже не пахали на одном поле, а было очень жалко Арсения, больно за него, обидно и прискорбно за то, что казак на казака с шашкою пошел.

Хоронили Арсения через два дня все окрестные хутора. Одни помнили его как курсанта-юнкера, красавца и ловкого парня на скачках и на косовице, другие уже знали Арсения как комиссара отряда красногвардейцев.

Гроб поставили на подводу. В цветах утопало красивое бледное лицо Арсения. Длинною вереницею растянулась похоронная процессия. Впереди — приехавший из станицы председатель Совета, рядом с ним — сослуживец покойного, при шашке в рубахе защитного цвета и галифе. Двигался он медленно, заложив руки за спину. Длинная черная прядь волос свесилась набок грачиным крылом. Поодаль от них за гробом семенил коротконогий поп. За ним дядя Никита Казаркин с выструганным крестом.

Бабы шумно сморкались, вздыхали, перешептывались. Игнат шагал за дядей Никитой, изредка взглядывая на пахнущий смолой крест.

— Никого из служивых так жалко не было, как Арсения, — вздохнул Казаркин. — Эх, ну зачем так?

Ему не ответили.

Отец Арсения брел сгорбившись, низко опустив голову. Поговаривали, что он давненько хотел встречи сына с Силантием — намеревался помирить былых друзей, наставить сына на истинную дорогу. Сторонкою, плотной кучкой, приминая высокую сивую полынь, шли парни и девчата. Впереди всех с развернутым красным знаменем широко мерил бездорожье степи Ермачок, рядом с ним — Демочка. Кучка парней и девчат то приближалась к подводе с гробом, то отставала. Ермачок, приостанавливаясь, суровым взглядом окидывал длинную вереницу хуторян, будто выискивал убийцу.

В самом хвосте плелись Деян-образник и Сысой, меж ними вихлялся Жора Чуваев.

Много повидавшие на своем веку крови и смертей, казаки и казачки были ошеломлены и удивлены случившимся, не могли они согласиться с тем, что из жизни уходил их молодой хуторянин, смелый казак, что один из немногих отважился пойти против воли отца и деда.

— Жить бы ему да жить. Молодой, здоровый был…

— Не будет в жизни счастья убивцу.

— Как можно убить безоружного в доме родительском? Ну, ежели б на позициях — другое дело.

— Крах, свой Лазарев чует, потому и озверел.

— Мигом все случилось, — всхлипывая, рассказывала соседка Кононовых, что пришла в тот вечер поглядеть на служивого. — Закричал Силантий что-то про власть, про казачество, да так, что аж стекла зазвенели, лампа от страху прижмурилась. Ну, а потом энтот бандюга и стрельнул Арсению в грудя. Прибег Никита Казаркин скандал уладить, да припозднился…

На кладбище православных тянулись староверы и отщепенцы и вовсе безбожники, бедняки в полатанных рубахах, босая ребятня и домовитые хозяева. Горько пахло отсырелой за ночь полынью. Над Красноталовым бугром ворочались багрово-черные тучи, предвещая дождь.

— Вчера в Москве в Ленина стреляли.

— Ну?

— Человек приходил из станицы, сказал.

— Ну, и как он, Ленин?

— Поранили.

— Во, гады ползучие, не дремлют. Может, это немцы в отместку за посла своего?..

— В Москве нынче хватает и таких, что позлее немцев, вроде бандюги Лазарева.

В самой Москве, как на донских хуторах и в станицах, не утихают бои… Игнат впервые пожалел, что ни разу не поговорил с Арсением. Уж он-то что-нибудь знал про Ленина, если пошел за ним. И вспомнились беззаботные по вечерам игрища. Арсений сидит на каменной стене, поглядывает с улыбкой на хуторских парней а девчат, и сам будто всего-навсего хуторской парень, какой втихомолку невесту себе приглядывает. А в ту пору он, должно быть, не об этом думал…

Шуршала, потрескивала под ногами полынь, донник, колючий татарник, постукивали колеса подводенки. На Красноталовом бугре в густой зелени кустов забелели платки — станичные бабы сверху глядели на молчаливое многолюдное шествие.

Игнат не понимал, что же толкнуло Арсения к красным, к чужакам, к мастеровому Дмитрию в пристяжку, Арсения, который состоял в родстве с окружным атаманом, Арсения, грамотного казака, какому завидовали хуторские парни, глядели девчата с вожделением на золоченые пуговицы и яркие погоны его дорогого юнкерскою мундира. И вот так погибнуть от руки станичника, погибнуть зазря.