Николай Волокитин - Демидов кедр

Это у него обычай: каждый год брать отпуск в разгар промыслового сезона и идти соболевать.

— Счастливо оставаться, — помахал он мне из-за прясла, когда я выскочил его проводить. — Жди недельки через три-четыре. Раньше не вернусь.

«Где уж там через три-четыре, — подумал я. — Все пять пробудешь при такой-то погоде. Кого-кого, а уж тебя-то я знаю. Не впервые».

И вот на другой день вечером прихожу с работы — дед дома. Лежит на кровати, молчит. Ружье, котомка — в углу. За семь лет такое случилось впервые. Было, правда, однажды, что вместо четырех-пяти недель он провел в тайге всего полторы: соболь тогда откочевал в другие места. Но чтобы вернуться на второй день — не было.

— Случилось что, Прокопий Петрович? — испугался я.

— Да ничо. Так… — Дед раздраженно махнул рукой.

— Заболел?

— Да нет. Не егози, — и отвернулся к стенке.

Я заметался по горнице, ничего не понимал и не знал, что же делать…

— Может, чаю вскипятить?

— Не надо. Спать давай.

Беда. Сколько живем со стариком, всегда разговорчивый, всегда одинаково ровный, улыбчивый.

— Ну и характерец! — удивлялся я. — Тебя, наверно, никакими передрягами не заставишь, нахмуриться.

— А чего, — с ухмылкой отвечал старик, — человек сам настроение создает. Держаться надо. Распустишь нюни — хана…

И вот — пожалуйста.

«Не буду тревожить», — решил я, разделся, потушил свет и лег в постель, хоть и было раным-рано. Но уснуть ни сразу, ни потом не сумел. Лежал с открытыми глазами, думал. В промерзлое окно глядела на меня тусклым немигающим взглядом холодная луна. Было неуютно, знобко…

Дед Пронька был для меня не просто хозяин квартиры, которую я снимал. Он много для меня значил.

В тот далекий вечер, когда я спрыгнул с попутного катера на полузатонувший пустынный дебаркадер Казачьего Луга — села на Енисее, куда был направлен после института, — он был на берегу. Сидел чуть поодаль на чурбачке, рыбачил. И прямо перед ним, и слева, и справа висели на рогульках воткнутые в песок с полдесятка удилищ.

Я подошел, поздоровался.

— Доброго здоровьица, парень, — откликнулся он, не отрывая взгляда от поплавков. — В командировочку?

— Работать в районной газете.

— Вон чего!

Дед живо обернулся и посмотрел на меня с интересом.

— И издалека?

Я назвал город в соседней области.

— Вон аж откуда. — Дед перебросил ноги через чурбачок, оказавшись лицом ко мне и спиной к удочкам. — Это у вас там река Обь?

— У нас.

— Слыхал, как же. Правда, бывать не бывал, а слыхал. Рыбная, говорят, река.

— Еще бы! — Я даже захлебнулся от избытка чувств. — Разве может такая река быть не рыбной. Да у нас, что ни прибрежная деревня — то промысловый колхоз, а в городе даже свой рыбоконсервный завод. Во каких язей, нельм и щук, — стал показывать я, — приходилось мне видывать!

— Ишь ты! — удивился дед, позабыв о своих удочках. — Это добро… Ну, а вобче, как там? Чего еще люди делают окромя рыбалки? Хлеб сеют, зверя добывают? — В глазах его светилось любопытство бывалого человека.

Сам собой завязался разговор. Правда, пошел он однобоко, потому что больше говорил я, а старик лишь расспрашивал, но не навязчиво, с умом, ловко цепляя один вопрос за другой. Говорить с ним было приятно. Я поставил чемодан на песок и подсел к старику поближе…

Сумерки наступили незаметно. Золотисто-лиловая на закате река потускнела и замерла, будто остывающий металл. Над потемневшими тальниками, над черным, словно обуглившимся, яром плавно и беззвучно вздымалась пышная голубовато-белая пена тумана.

С берега потянуло теплой влагой, запахло листьями и парным молоком.

— Вот засиделся, — спохватился я. — Идти же надо, устраиваться. Скажите, как попрямее попасть в гостиницу?

— Женат, холост? — вдруг спросил дед.

— Холост. А что?

— Знаешь, — он тронул меня за плечо, — пойдем ко мне жить. Ты один, я один. Вдвоем веселее будет. В избе у меня простор.

Меня несколько удивил такой неожиданный поворот, но я с готовностью ответил:

— Спасибо. Давайте тогда познакомимся.

— Дело говоришь, — живо отозвался старик, поднимаясь. — По паспорту я именуюсь Прокопий Петрович Головин, но называй меня просто — дед Пронька.

Невысокий, большеглазый, кряжисто-угловатый — истинный сибиряк. Подумалось: такого и ураганом с ног не свалить. Лицо скуластое, обветренное, грубое, а вот глаза. Глаза теплые, голубые, мягкие и доверчивые.

— Но почему же Пронька, а не Прокопий Петрович?

— А это такой обычай, — ухмыльнулся он. — Обычай жителей Казачьего Луга — называть себя попроще да поскромней. Видно, это от наших предков — казаков Ермака Тимофеича. Молодцы они были на этот счет. А то мода пошла: приедет двадцатилетний сосунок, в жизни еще как баран в Библии, а уже требует, чтобы его величали: Ричард Поликарпыч или там Жорж Митрофаныч. Смешно!

Не знаю почему, но мне стало неловко.

— Но-но, — взяв меня за руку, сказал старик. — Ты же не такой. По глазам вижу, что не такой.

Он привел меня к себе в дом, предложил всю горницу.

— Мне ни к чему, — пояснил. — Все одно дома мало бываю. — Добавил, помолчав: — Вдовствую. Старуху похоронил в прошлом годе. Сын был, погиб на койне. Дочь на Сахалине, за моряком.

Вскоре я сам убедился, что дома старик бывал действительно редко. Работал он в леспромхозе. Разгружал лесовозы на нижнем складе, в пяти километрах от Казачьего Луга, уходил из дому рано, прихватывая рыболовные снасти, а под осень и ружье, и на обратном пути заворачивал в тайгу. Под выходной уезжал на лодке подальше, с ночевкой.

В доме всегда полно было рыбы и дичи, которую старик охотно раздавал соседям, знакомым. Денег не брал.

— Я ж не для корысти в тайгу хожу, для души.

Он и меня предупредил в первый день знакомства:

— Только не вздумай, паря, в конце месяца совать мне рубли. Не затем позвал тебя, чтобы драть деньги. Мне человек нужен, с которым можно посидеть вечерком, переброситься словом-другим.

Переброситься словом-другим дед любил. После ужина он обычно садился к печке на голбчик, доставал ящичек с охотничье-рыболовными принадлежностями, раскладывал на крышке пододвинутого сундука. Чего тут только не было! Коробочки с дробью и капсюлями, баночки с порохом, гильзы, всевозможные мерочки, катушки с жилками, наборы поплавков, блесны. Особенно много было блесен. Наверно, сотни полторы, начиная от малюсеньких заглотышей и кончая крупными, в ложку, обманками, рассчитанными на матерую щуку.

— Вот ведь железка обыкновенная, — начинал дед разговор вроде с пустяка, полируя шкуркой блесну, — а начистишь, пустишь в воду, шевельнешь — рыба и рыба. У щуки на что глаз вострый — не отличает… Летось я вот на эту железку такую оказию выволок — страшно стало. Да-а… Спиннинговал под Белым Яром, ну и зацепил щучонку граммов на восемьсот. Только это стал подводить ее к берегу, ка-а-а-к шарахнет что-то, буром вода пошла. И ни лески моей, ни блесны. Один только обрывок в руках… Вот это аргумент! (С той поры, как я стал приводить в дом друзей, дед Пронька нет-нет да и вставлял в свою речь какое-нибудь заковыристое слово.) Стою, глазами хлопаю. Потом только дошло. Это другая щука мою рыбину схрумкала вместе с блесной. А какая она, ясно, если восемьсот грамм сглотнула, как пельмень. Ну, думаю, не уйдешь, дьяволовка, добуду. Чаще навещать то место стал. Блесну поядреней выбрал, вот эту, матушку, жилку покрупней калибром. И вот как-то задела… Помучился же я с ней! Чуть сам не утоп. Не щука — зверюга. Чуть не с оглоблю длиной. Хребет мохом подернулся, а в брюхе одних только крючков больше двух десятков насчитал и старую блесну нашел… Вот она. А щуку ту я в колхоз на свиноферму отдал.