Николай Волокитин - Демидов кедр

— И все ведь в старых банях, Никитич, — льнул к нему Гаврюша. — То в купцовской ишшо, то в той, что из старого постоялого двора переделали. А это-то какова, а!

— Я, может, никогда банщиком и не был бы, — продолжал Кузьма Никитич, — если бы не ранение… До войны-то я, сам знаешь, лес валил.

— А я всю жизнь с котлами…

Оба они сидели и рассуждали сами с собой, но от них не ускользали и те слова, которые говорились помимо их. А говорилось вокруг об одном и том же:

— Вот парок так парок! Да с такого парку любую хворь как рукой снимет!

— Еще бы! После такой баньки душа светлее становится.

— Я Ивана насилу вытащил. Выходить не хотел, лешак.

Гаврюша тронул Кузьму Никитича за локоть:

— А это правильно они толкуют насчет пользительности парка. У меня крестник, покойничек Африкан Автономович Ковыркотов, в шапке и в рукавицах парился в баньке и квасом каменку поливал. Парится, парится, выскочит на морозище, бултых в снег и катается. Потом вернется на полок и опеть. В семьдесят лет на ведмедя ходил, оглоблю руками ломал.

— С кваса пар — не пар, — возражал Кузьма Никитич, — одна видимость. Вот с березовки — это да. Да еще с душницы — полевой травы. Сёгоды некогда было в достатке заготовить этой благости: топорища подсочникам ладил, а на будуще лето обязательно припасу.

Потом они взяли еще по кружке.

Домой Кузьма Никитич уходил поздно.

И пошел он не прямой дорогой, как днем, а в обход, лесовозным трактом. Мимо нижнего склада со штабелями хлыстов, с эстакадами и кранами, мимо шпалозавода с его приземистым корпусом и длинными болиндерами.

Смотрел на яркие огни, что горели на столбах и освещали весь, до самой реки, нижний склад, территорию шпалозавода и даже часть поселка, на далекие фигурки копошившихся возле лесовозов людей, слушал привычный визг пил, рокот дизелей и то и дело сбавлял шаг, сам не понимая, почему его потянуло именно этой дорогой и почему ему не хочется торопиться, как не хотелось уходить из бани.

Дома его поджидал Дмитрий. У шипящего самовара.

— Ну? — с веселым любопытством спросил он отца, оторвавшись от книги.

Кузьма Никитич неспешно снял полушубок и шапку, повесил их на гвоздик, размотал с шеи шарф, тоже повесил, стянул с ног чесанки, с чесанок — галоши, чесанки поставил на припечек, галоши сунул за голбчик, потом раздобыл с печи валяные опорки, обулся и только тогда ответил:

— Все путем.

— Ну раз путем, — опять улыбнулся сын, — садись чай пить. Заждался тебя.

После чая, когда убрали посуду, говорили о разном.

— Ты-то почто не пошел мыться сёдни? — вроде ненароком полюбопытствовал Кузьма Никитич, хотя доподлинно знал, что Дмитрий не пошел из-за него, чтобы не мешать отцу, не смущать его.

— Не успел, — отмахнулся Дмитрий. — Завтра схожу.

— Завтра женска.

— Ну послезавтра.

— Я тоже послезавтра, — сказал Кузьма Никитич, хотел пояснить, что сам сегодня не смог бы помыться, не до этого было, но вовремя спохватился: к чему говорить то, что известно обоим.

А когда укладывались спать, вдруг громко, с усмешечкой, крикнул в горницу:

— А ведь я, Митрий, прошлу-то ноченьку ни на капелюху глаз не сомкнул.

— Знаю, — ответил Дмитрий.

Сын медлил. Он хотел было прямо сказать, что знает по себе, что у него в точности батькин характер, что месяц назад, когда пускали новый кабель-кран, тоже не мог дождаться утра, думая, как там без него да что там без него, хотя со стороны-то и маяться вроде не из-за чего — совсем не он отвечал за кран. Но не стал этого говорить Дмитрий. Он лишь коротко произнес:

— Дело — оно есть дело.

— Это так. Это истинно так, — согласно кивнул Кузьма Никитич, поправил подушку, укрылся получше теплым полушубком и тут же уснул.

Отяжелевшие ветки черемухи тонули в белом. Рясные цветочные гроздья, кажется, не выдыхали, а выбрызгивали в вечерний воздух крутой запах сотового меда и весеннего солнца, и на дворе стоял такой хмельной дурман, что кружилась голова.

Елена засмеялась и закрыла глаза.

Хорошо-то как! Так хорошо, что просто не знаешь — явь это или сон. Хотелось подбежать к черемухе, обнять ее, зарыться лицом в духмяный цвет и слушать, слушать, как бродит в ветках жгучий весенний сок.

«Чудная, — подумала о себе Елена. — Ровно девчонка. Ровно и не сорок шесть, а семнадцать».

Как-то разом нынче выплеснула свой цвет черемуха. Вчера его еще не было. И сегодня утром Елена ничего не заметила. Потому что утро было обычным, будничным и думалось о другом. Надо было доить корову, бежать с бидоном на молоканку, готовить завтрак, прибирать в избе. Потом, поскольку Максиму дали выходной, они заторопились в поле огородить картошку и пробыли там почти весь день.

Вообще, сколько она помнит, ей никогда не хватало времени. Семья, работа, заботы. Вырастить пять сыновей — не шутка. К тому же получали они с Максимом не так уж густо. Правда, семья сейчас поубавилась. Старший сын Леня окончил институт, работает. Другие — кто в техникуме, кто в училище, дома остался только младший Ваня. Но опять же каждому помогать надо, да и Леонидовых детишек они к себе пока взяли. Леня с женой оба инженеры, только начинают жизнь, трудно им. Вот тут и их с Максимом коровенка кстати, и свинью держать надо, и лишняя сотка посаженной картошки впору, да и когда своей капусты, огурцов, грибов вдоволь, тоже хорошо — лишняя копейка сэкономится, придется к делу.

Поэтому сильно не распразднуешься. Зато уж как выдастся свободная минутка, Елена умеет ее ценить.

Она все стояла, улыбалась и, не отрывая глаз, слушала музыку пчелиного звона, вся как бы растворяясь в безудержном весеннем ликовании. Потом тряхнула головой, поправила складку на синем шелковом платье, позвала:

— Макси-и-и-м.

— Иду-иду, — послышался из сеней глухой басок мужа.

Он вышел через минуту в белой вышитой рубашке, в темно-коричневом выходном костюме, в начищенных хромовых сапогах, гладко выбритый, помолодевший.

— Я готов, — сказал он и проворно спустился с крыльца.

— Ванюша! — крикнула Елена. — Выдь, пожалуйста, на минутку.

На крыльцо вышел рыжий паренек лет шестнадцати с книжкой в руке, спросил недовольно:

— Ну чего, мам?

— Мы пошли, — сказала Елена. — Не забудь ребятишек покормить. Картошка в печке, молоко в кринке я на стол поставила. Варенье в кладовке. А будете спать ложиться, к Петиной кровати стулья приставь — свалится сонный.

— Ладно, — ответил паренек. — Счастливо вам.

Елена кивнула ему, взяла мужа под руку, и они вышли на улицу.

Улица, как и палисадник Елениного дома, утопала в черемуховом цвету. Даже старые потемневшие избы, кое-где покосившиеся прясла и после стаявшего снега сильная грязь на обочине дороги не могли затенить радостной весенней красоты улицы.