Николай Волокитин - Демидов кедр

Подобные истории сыпались из деда Проньки, как горох из мешка. За шестьдесят четыре года, из которых добрых три четверти прошли в тайге, много он повидал. К тому же память у старика была отменная.

Особенно разговорчивым был дед Пронька, когда возвращался с соболевания. Приходил он обычно под вечер. Шумно вваливался в избу обветренный, заиндевевший, пахнущий снегом и хвоей, сбрасывал котомку, ружье, подсумки, падал на стул и громко объявлял:

— Шесть!

Это означало — добыл шесть соболей.

Я помогал ему разобрать снаряжение, ставил на стол заранее припасенную поллитровку.

— Неужели ради меня? — притворно удивлялся старик, и глаза его теплели.

— А ты помолодел, — замечал я, нарочно пропуская мимо ушей его слова.

— Точно! — соглашался старик. — Зимний лес за один месяц пять лет скидывает.

Мы садились за стол, ужинали, потом уж старик доставал соболиные шкурки, и мы начинали перебирать их, прикидывать, какая каким сортом пойдет, на сколько процентов выполнил дед Пронька взятый на себя в заготконторе план. А перед сном он долго рассказывал, как добыл каждого соболя, как вообще прошла охота, в которой всегда были какие-нибудь приключения.

— Старая сучонка стала — Майка моя, — сетовал он, уже засыпая. — Прямо беда с ней. Разлаялась как-то в пихтачах. Лает и лает. А отчего, на кого — не могу сообразить. Думал, на соболя. Но, смотрю, ни следов никаких нет и на деревьях вроде спокойно. «Сбесилась, что ли, чертовка», — думаю. Повернулся и пошел. Взял у Данилова его Рыжего, опять туда. Рыжий — умняга пес, с ходу подвел меня к нужному месту и чуть не мордой ткнул. Оказывается, медвежья берлога. Хорошо, что Михайла Иваныч уже крепко спал, а то бы была потеха…

Я любил такие уютные теплые вечера. Все в них было хорошо, просто, ясно, добротно, как сам дед Пронька, душа которого всегда была для меня открытой.

И вот сегодня… Вдруг как-то разом оборвалось привычное и неизвестно почему.

Я лежал в постели и думал, думал, не в силах уснуть. И до того длинная зимняя ночь вытянулась для меня в бесконечность. За окном гулко стреляли на морозе тополя. Лишь за полночь тревожный зыбкий сон начал медленно туманить мое сознание.

И вдруг:

— Никола, а Никола.

— Что? — Я подскочил.

— Не спишь?

— Нет.

— Я тоже.

Молчание. Дед Пронька заворочался.

— Ты знаешь, почему я возвернулся?

— Откуда мне знать.

— Не сердись на меня за мой норов. Я ж часы дома оставил, старый дурак. Думал, потерял. Никогда не оставлял, а тут оставил.

Опять молчание. Я затаил дыхание: не бредит ли? Насколько я знал, отродясь у деда Проньки не было часов. Компас постоянно носит, а время определяет по солнцу.

— Какие часы? — наконец не выдержал я. — Откуда они у тебя взялись?

— Всегда были, — с хрипотцой ответил старик. — Просто я тебе не говорил. В войну командир мой лейтенант Поспелов мне их вручил. Ладно. Теперь уж взаправду спать. Завтра вставать рано. Еще раз прости. Сердитый я был с дороги.

Дед Пронька засопел.

А я таращил глаза в темноту. Непонятно: как же я не видел этих часов? То, что дед Пронька не говорил о них, ясно: они связаны с фронтовым командиром, а про войну старик вообще говорить не любит, хотя сам дошел до Польши и имеет орден. Сколько я ни просил его рассказать хоть какой-нибудь эпизод, он всегда:

— Зачем? Старую рану ковырять — в десять раз больней боль делать.

Но вот почему я эти часы ни разу не видел? Значит, просто дед Пронька их никому, в том числе и мне, не показывает и на самом деле время определяет не по солнцу, а по ним.

Но ладно. Что судить старика.

Какое-то время я еще лежал с открытыми глазами, потом накрылся с головой одеялом и постепенно уснул.

Разбудил меня осторожный толчок. Дед Пронька уже одетый, в таежной «форме» стоял у меня в изголовье. За окнами едва синел рассвет.

— Встань, заложись, — как обычно ласково проговорил старик. — Пошел я обратно. Вернусь, значит, недельки через три-четыре, как и условлено было.

— Счастливо, — щурясь спросонья, сказал я. — Опять часы не забудь.

— Нет, — дед Пронька построжел лицом. — Теперь уж не забуду, потому как за вчерашний день всю жизнь терзать себя буду… Он ведь умер на моих руках, лейтенант Поспелов. Всегда, говорит, помни обо мне Прокопий, если живой останешься. Я ведь мальчишка еще совсем. Так жить охота…

Старик вынул из-за пазухи часы, задумчиво подержал их на ладони.

Я взглянул на эту ладонь и… недоуменно уставился на деда.

Часы эти я видел не один раз в коробке с охотничьими припасами, но никогда не обращал на них внимания, считая бросовыми. Часы были ржавые, без стекла, с обшарпанными цифрами и, судя по виду, стояли уже многие-многие годы.